Александр Снегирёв - Тщеславие

Представление пользовалось успехом у почтенных дам, составлявших большую часть публики в зале. Аплодировали дамы увлечённо, а местами, пожалуй, фанатично. Со стороны могло показаться, что они пытаются прихлопнуть зависшего в воздухе комара. Того и гляди, повскакивают с мест и начнут продвигаться к сцене, на[199]ращивая силу хлопков и размах рук. А затем окружат очередного певца и захлопают до смерти. На лицах у дам застыли радостные улыбки.

Надо отметить, что хлопки не отражали качества исполняемой музыки. Хлопки являлись сотворчеством, а не одобрением. Аплодировали всему более или менее ритмичному. Лирическая музыка заставляла дам плавно покачиваться, а любой ритм — аплодировать. Они только и ждали повода поаплодировать в такт хоть чему-нибудь. Певцы это хорошо знали и под первым же предлогом подавали зрительницам знак, а те, как спортсмены с низкого старта, бросались хлопать. Многие аплодировали даже под короткие проигрыши, звучащие на выходе очередной порции номинантов, и заметно расстраивались, когда музыку обрывали, чтобы дать слово выступающим.

Дамы, опоздавшие к началу, а потому не успевшие переобуться из сапог в туфли и спрятать затем сапоги в поношенные пластиковые пакеты с истёртыми ручками, пританцовывали между рядами и возле стен. Затаптывали пыльные ковровые дорожки. К счастью, никто им не запрещал ступать по центру ковровых дорожек, а не только по краешку. Вместо партнёров дамы обнимали пакеты с непригодившейся сменкой. Строгие гардеробщицы пакеты со сменкой не принимали. Только пальто. Пакеты шуршали, словно в них бились пойманные мыши.

[200] Приз в номинации «поэзия» достался Наташке. Вручала лично Липницкая, прочитавшая стихи собственного сочинения. Музыкальную эстафету принял молодой человек, явно злоупотребляющий косметическими процедурами. Молодой человек был облачён в белые брюки и яркую расписную рубашку. Такие парни встречаются в ресторанах черноморских курортов. Пел расписной красавец трагическую песню о войне и о тех, кто с неё не вернулся. Димка сначала даже подумал, что происходит какой-то розыгрыш, настолько внешность певца не вязалась с темой песни. Неподалёку от Димки сидела авторша сериалов и пьес Окунькова с мамой. Мама, глубоко пожилая и, видимо, глуховатая старушка, громко спрашивала у Окуньковой, о чём поётся. Окунькова орала маме в самое ухо, пересказывая содержание. Орала так, что половина зрителей не могла расслышать само пение. К счастью, настал черёд номинации «драматургия», и Окунькова побежала вручать приз.

Победителем стал революционер. Он произнёс речь:

— Бгатья и сёстгы! Сегодня для Госсии настал гешающий момент! Предотвгащена пгодажа кгупных компаний иностганцам. Пога подумать о патгиотизме, о духовности, о беспгизогных детях! Настало вгемя новой импегии! Великой и непобедимой! — Драматург-революционер ловко смешал все услышанные вчера слова с пароч[201]кой призывов собственного сочинения. Ленинская картавость, сталинское «братья и сёстры», левая рука за бортом чёрной турецкой куртки придавали речи театральный оттенок. В конце драматург обещал не подвести тех, кто оказал ему столь высокую честь, и гордо нести знамя лауреата, не роняя его ни при каких обстоятельствах.

Тётеньки из литературных кругов, бывалые журналисты и профессиональные халявщики-стололазы, почуяв близящийся конец вручений, потянулись прочь из зала, туда, где фуршетные столы ломились от вожделенных тарталеток и жульенов. Спешащих поесть, однако, отогнала некая мадам в пиджаке. Шуганула, как свиней из огорода. Пока культурная часть не закончится — жрать не получите! Пришлось досматривать культурную часть, апофеозом которой стало выступление группы студенток. Студентки некоторое время выглядывали из-за занавеса, и когда ведущие их поманили, организованно вышли на сцену, как дрессированные дети. Они были обтянуты белыми полупрозрачными кофточками и брючками. Рост и вес студенток разнились от очень малого до весьма внушительного, в одной руке каждая держала микрофон, в другой — букетик оранжевых цветочков. Двигались студентки энергично, подражая американским чир-лидерам, выступающим в перерывах баскетбольных матчей. Песня посвящалась пи[202]сателям, оказавшимся на войне и в разных других неприятностях. Вообще, вся культурно-развлекательная часть преимущественно почему-то касалась войны. Писатели выходили у юных певиц какими-то неестественно фанатичными, бронзовыми, как памятники. Зомби, совершающие бесконечные подвиги, соразмерные скорее целым отрядам пожарных или спасателей. Настроение этих выдуманных писателей было стабильно героическим. В конце поющие студентки умудрились приплести Брест и Сталинград. Образ писателя получался такой — Терминатор с простым и честным лицом, с несколькими детьми на руках, с бластером, попирающий сапогом поверженного графомана. Димка поёжился от одной перспективы повстречать такого писателя на узенькой дорожке, вступить с ним в литературный спор, а уж тем более оказаться в одной номинации...

Под конец песни на сцену выбежали два студента в серых костюмах. Девушки перешли с американского стиля пения и пластики на русский народный и образовали вокруг вставших на одно колено студентов сложную фигуру, используя микрофоны и букетики в качестве оформления. В такой позе они и приняли аплодисменты. Проголодавшиеся зрители с облегчением вздохнули и во второй раз ринулись штурмовать столы с едой, но не тут-то было...

[203]На сцену с достоинством поднялись маршал-попечитель и Мамадаков.

— Коллеги, или, как принято теперь говорить, господа! — начал Мамадаков, сменивший натовский наряд на чёрную пару с золотой нитью. Обращение «господа» в ходу уже много лет, но Мамадаков почему-то решил оправдаться за это своё «господа» перед залом. Он улыбнулся и сделал паузу, оставив место для смеха. То есть он решил, что его оправдание за «господа» вроде как шутка. Кое-кто и вправду ухмыльнулся.

— Как вы знаете, мне не нравится современная литература... — продолжил Мамадаков, щупая рукой гульфик. Это он проверял, застёгнута ли ширинка. Почему Мамадаков надумал сделать это именно на сцене, не ясно. Лучше стоять на сцене с расстёгнутой ширинкой, чем на сцене её застёгивать. Хотя Димке вот никогда не доводилось бывать на сцене с расстёгнутой ширинкой. Может, если бы он оказался с расстёгнутой ширинкой на сцене, он бы тоже принялся её застёгивать. Кто знает. Дело в том, что до этого дня Димка был на сцене всего-то разок, да и то в детстве. Дело было в районном доме культуры, Димка пел в школьном хоре, стоя в заднем ряду с краю. Подозреваю, что взяли его в хор для массовости, а не из-за каких-то там вокальных способностей. Будь у Димки вокальные способности, он бы стоял в [204]первом ряду посередине. В общем, они строем вышли на сцену, довольно громко исполнили несколько бравых песенок, выслушали аплодисменты и собрались было уходить за кулисы, когда всё дело застопорилось. Я уже упомянул, что крайним сзади стоял именно Димка. Место вроде незаметное, не блатное, хреновое, откровенно говоря, место для неудачников без слуха, голоса и влиятельных родителей, но вдруг оказалось, что и оно может повлиять на судьбу выступления, на судьбу всего хора. Дело в том, что выходил Димка на сцену последним, а уходить должен был первым. Они это репетировали сто раз, не меньше. «Отпели, вам похлопали, и уходим!» — дрессировала хоричка. Отпеть-то они отпели, но Димку так вштырило, так на него все эти софиты, аплодисменты и чёрная пустота зала подействовали, что он застыл, как скифская статуя в степи. Уход со сцены скомкался, началась свалка, и в зале уже начали посмеиваться. Короче, пока хоричка Димку за руку не дёрнула, он не двигался. Была ли у него ширинка в тот день застёгнута или расстёгнута, сейчас, разумеется, не установишь. А больше его на сцену никто не звал... Н-да... В общем, ширинка Мамадакова оказалась застёгнутой. Сообщив о своей антипатии к современной словесности, Мамадаков попал в цель. Зал грянул одобрением.

— Я стараюсь не читать современную литературу. Не люблю я её. Мы, — Мамадаков покло[205]нился маршалу-попечителю, — стоим на страже прекрасного! На страже великой русской литературы! Обещаю вам торжественно, что не пропустим ни одного прощельгу, ни одного нахала. Мимо нас мышь не проскочит! — Зал взорвался аплодисментами. Странно всё-таки, что, говоря об охране прекрасного, некоторые представляют себе это самое прекрасное в виде золотой чушки, которую можно запереть в сейф и охранять. Всё равно, что пытаться охранять солнечный зайчик или блик на воде. Выждав, тюка аплодисменты утихнут, Мамадаков продолжил:

— Нынешняя литература измельчала, уходит эпоха бронтозавров, к которой мы принадлежим... — Высказавшись про бронтозавров, он снова поклонился маршалу-попечителю, подчеркнув тем самым, что и его он благосклоггно причисляет к вымирающим бронтозаврам. Зал отозвался одобрением. Видимо, многие гости тоже считали себя ископаемыми животными. — На смену гигантам приходит мелюзга, ёжики всякие, тушканчики... — Зал снова одобрил.