Джон Хоукс - Лягух

Непосредственный результат этого свидания был очевиден. Пласид стала ненасытной. Но вдобавок к этому она не смогла держать язык за зубами. Так что лампочки замигали все сразу, и дни закружились каруселью. Из последних сил Арман вылезал на поверхность, чтобы оправдать все более настойчивые ожидания. И три остальные женщины, ни о чем не подозревая, неизменно приходили в такой же восторг, как Пласид. В заведении мадам Фромаж царило всеобщее изумление, но пожинать лавры доводилось, конечно же, мне.

— Паскаль?

— Паскаль?

— Ну где же ты, Паскаль?

Но порой, когда Арман готовился к очередной атаке на Беатрису или Вервену, Блюэтту или Пласид и одна из них ложилась на спину, и потом, когда я слышал их ароматное дыхание и смех, не видя их губ, меня внезапно сотрясали рыдания. О да, я плакал, как дитя, без малейшей на то причины, мое восковое лицо принимало идиотски-печальный вид, а мои всхлипы временно мешали исполнению заветного желания Армана, приостанавливая наши забавы. Порой, к полному разочарованию позвавшей меня младшей или старшей девицы, Беатрисы или Пласид, я отказывался ее ублажать и с рыданиями, не видя ничего на своем пути, катился вниз по улиточной лестнице, выбегал из пансиона и мчался пустынной улицей к церкви.

Разумеется, я уже упоминал о ней. Как бы я мог забыть об этой церкви? И что же я обнаружил в результате своих религиозных поисков? Там, за церковным алтарем, куда никто не заглядывал, кроме меня? Яму с черепами, никак не меньше. Вот именно!

Спешу добавить, все еще обливаясь уже иссякающими слезами: то была не грубо вырытая яма, беспорядочно заполненная черепами, хотя именно такие ассоциации вызывает это слово. Сразу представляются черепные коробки, сброшенные в эту странную могилу с такой небрежностью, что некоторые, подобно горшкам, разбились на мелкие кусочки, а другие упали вниз лицом, и отверстия их и впадины, которые некогда были носами и глазами, навсегда скрылись от взора. Нет, эта яма имела строго вертикальные стенки и приятную четырехугольную форму, а ее размер строго соответствовал количеству хранившихся черепов, которые были аккуратно расставлены лицами вверх, в несколько рядов, с этакой арифметической нежностью. И там, в самом верхнем ряду или где-то в глубине, что за череп, видимый или невидимый, я лицезрел? Разумеется, мамин, как вы и сами уже догадались.

Болезненное воображение?

Я могу лишь сказать, что, несмотря на случайное расположение церкви, которое случайно же оказалось для меня удобным, временами я заглядывал в эту удивительную яму. Я пытался определить, какой из черепов принадлежал моей дорогой Матушке, когда у нас с Арманом вдруг появлялось желание искоренить не только религиозные фантазии, но и сам синтаксис — да-да, синтаксис! — человеческой речи. Тогда мы избавились бы от дискуссий, споров, молитв и указующих перстов, а вместо этого у нас появилось бы столько же языков, сколько имеется граждан. Все вещали бы одновременно, и наш так называемый национальный дискурс свелся бы к галдежу, который имел бы не больше смысла, чем мой плач.

И что же я находил после этих утешительных визитов, с облегчением припадая к земле и прячась от самого себя и Армана, когда медленно тащился по пустынным улицам и возвращался наконец в фойе, где увидел ту предательскую коляску? Вот именно! Хотя, пожалуй, это мое открытие не так-то просто предугадать.

Конечно, фуражку!

Итак, я возвращался в приподнятом настроении, целый и невредимый, о чем постоянно себе напоминал. Нетерпеливо поглядывая на потухший коммутатор, я не видел горящих лампочек и не слышал шагов ни за спиной, ни на лестнице. Но что-то заставляло меня обернуться, медленно, словно бы ожидая удара в лицо, и я замечал фуражку, одиноко висевшую на одном из рожков нашей вешалки для головных уборов. Она слабо, но явственно раскачивалась там, куда ее в спешке повесил владелец. С грозным видом? Вот именно! Местонахождение ее владельца было очевидным, однако не раз (ну ладно, если быть точным, всего один раз) меня подмывало пойти за ним по винтовой лестнице или подбежать к коммутатору, чтобы точно установить, у кого сейчас находится этот грозный посетитель. Видите ли, я боялся его самого и его ужасной фуражки. Просто во мне было недостаточно мужества, чтобы встретиться лицом к лицу с воином, носившим черную фуражку и с обезьяньей гордостью шагавшим по нашим проспектам. Даже самоистязатель всеми силами старается уберечь себя от опасности, по крайней мере, если опасность принимает подобный вид. А как же Арман? Я жестоко ошибался, считая его столь же неспособным на героизм, как и я.

Но, как уже говорилось, фуражка и ее отсутствующий владелец вызывали у меня любопытство, граничащее со страхом. Я не хотел иметь ничего общего с ними. И поэтому, согласно моей жизненной схеме, столкновение было неизбежно. Благодаря своей сложной натуре и слабости, я сам загнал себя и Армана в пасть высокомерия. Открыто признаю это. Как бы мне хотелось, чтобы этот день никогда не настал, чтобы мой лягух по-прежнему оставался героем-любовником, а я властвовал бы над сырами, женщинами и приготовленными специально для меня rognons. Впрочем, не все ли мечты рушатся? Так произошло и в моем случае.

Серый, безжизненный день. Все женщины, за исключением Пласид, заняты, как обычно, в своих номерах. Даже мсье де Лафайет не притягивал моего внимания к коммутатору. Арман, очевидно, дремал, пресытившись удовольствиями. И что же случилось потом? Ах, потом я вдруг почувствовал едва уловимый запах тоника для волос — мужского, естественно, — повернулся и в ужасе уставился на вешалку. Там висела фуражка! Огромная и невероятно черная, она все еще покачивалась, минуту назад торопливо повешенная на кончик одного из больших пыльных оленьих рогов, так далеко вынесенных из леса. Фуражка снова красовалась на вешалке, а ее владелец, которому она была впору, уже закрывал за собой дверь четвертого номера, стаскивал сапоги, снимал штаны и улыбался Пласид — кому же еще! — напуская на себя добродушие, а бедная женщина уже защищала свою скромность, прижимая ладонь к груди.

Нет нужды говорить, что от пестуемых Арманом самодовольства и лени не осталось и следа.

Что же касается меня, то, поняв наконец всю судьбоносность этого дня, я медленно встал, покинул свой безопасный пост за конторкой и медленно, с полным осознанием собственного страха, подошел к огромной черной фуражке. Я прекрасно знал, что ждет меня впереди и как горько я скоро буду в этом раскаиваться.

Предсказуемые события? Да, предсказуемые, однако, как мы увидим, неминуемые.

Там, в еще не нарушенной тишине и еще не рассеявшейся темноте, я стоял возле фуражки, до которой уже мог дотянуться, — и в следующий миг обеими руками схватил ее. Да, схватил! Эта огромная фуражка заканчивалась спереди высоченной тульей, блестящий черный козырек был до смешного маленьким, острым и почти отвесным и потому напоминал злобный птичий клюв. На околыше виднелась потускневшая серебристая эмблема, изображавшая какую-то слепую хищную птицу, которая никогда не летала над полем и оттого казалась еще страшнее.

Я собрал все свои силы и все свое мужество, чтобы удержать в руках фуражку незримого посетителя. Я поднял ее, подобно тому, как вспотевший атлет поднимает над головой чугунные гири. Затем, когда Арман вызвал необычайно острую боль у меня в животе, я надел фуражку захватчика на голову. Да, непорочный Паскаль попытался нахлобучить головной убор, громко вопиявший о собственной брутальности! Но вообразите себе: как я уже говорил, под фуражкой уместились бы две мужские головы обычных размеров, но для меня она оказалась слишком мала. Эта безобразная фуражка обрекала меня на уродство, однако, напяленная мне на голову, становилась попросту смешной. Тем не менее я не сразу сумел ее сдернуть с макушки и бросить, точнее, швырнуть на плиточный пол нашего фойе, куда она приземлилась вверх тормашками да так и осталась лежать.

Но я не услышал ни звука, и даже мадам Фромаж не приоткрыла дверь, чтобы посмотреть на это бесчинство, которое творилось в ее жилище.

Дальнейшие события оказались, увы, еще банальнее. После того как я примерил фуражку, мне не оставалось ничего, кроме как последовать примеру незваного гостя. Именно так я и поступил, изнывая от пота и спешки, пока Арман тоже весь трясся от возбуждения. Я замер перед оскорбительной дверью Пласид. Затем распахнул ее и смело ворвался в номер, а потом, внезапно отказавшись от своих намерений, каковы бы те ни были, неожиданно забился в угол, в то время как отважный Арман вступил в бой за нашу свободу.

Какое же непристойное зрелище я увидал! Чужеземная нагота! Чуждая груда мышц! И Пласид, голая, как и ее партнер, и, очевидно, довольная положением мелкой собачонки под крупным псом! Как такое возможно? Выдерживая на себе его вес, она вбирала в себя его пот и плоть, в буквальном и переносном смыслах, иными словами, скрывала ту боль и страдания, которые испытывала. Такими-то сюрпризами изобиловала моя жизнь! Даже Арман притих.