Юсеф эль-Сибаи - Водонос умер

Подошла очередь Шуши. С мрачным видом он стал наливать свои бурдюки, не произнося ни слова. Сейид заполнил свой бурдючок, и оба пошли обратно, толкая тележку.

— Восемь больших и один маленький. Вторая партия! — попробовал было заговорить Сейид.

Отец оставался мрачным, неразговорчивым. На сердце у мальчишки стало совсем тяжело. Сейид любил отца, уважал, восхищался им. Он очень добрый, отзывчивый и относится к нему не так, как родители его приятелей, — не ругается, не дерется. Если мальчишка ошибается, бедокурит, то отец внушает ему: так нельзя, это плохо Учит его послушанию и дисциплине. Но Сейид часто ошибался, проказничал, потому что это гораздо легче и приятнее, чем следовать отцовским наставлениям. Когда же мальчишка повторял проступки, а это с ним случалось постоянно, отец делал очень строгие внушения, лишал его некоторых удовольствий, относился к нему не как к мужчине, а как к малому ребенку. А это уж было совсем обидно.

Остановились перед домом, стоявшим в самом начале улицы. Находился он в одном из многочисленных тупичков и принадлежал матери Абдаллы. Железным кольцом Шуша стукнул несколько раз в деревянную дверь. Из-за ставень небольшого окошка послышался распевный женский голос:

— Кто там?

— Водонос.

— Эй, Абдалла! Открой дядюшке Шуше!

Дверь открыл хрупкий мальчик, примерно одного возраста с Сейидом. Увидев его, закричал:

— Привет, Сейид! Поиграем в беле?[4]

— Беле? Кому говоришь такое? Дай пройти!

Сейид пересек маленький темный дворик, поднялся по небольшой лестнице, вошел в дом и увидел мать Абдаллы, сидевшую на невысокой скамеечке перед спиртовкой, на которой варила кофе. Он приветствовал ее нарочито грубым голосом, подделываясь под мужчину:

— Доброе утро, тетушка!

— Утро доброе, братец мой!

Послышался голос отца:

— Доброе утро, Умм Абдалла!

— Всех тебе благ, муаллим Шуша! Удружи мне сегодня лишний бурдюк. Налей воды в таз и в кувшин.

Молча, на ощупь Шуша прошел через кухню, узкий темный коридорчик, добрался до комнатушки, где стоял умывальник. Он заливал водой бидоны, кувшины, тазы и прочие емкости. Сейид опорожнил свой бурдючок в первый попавшийся таз и вернулся во двор, столкнувшись с Абдаллой, который снова спросил:

— Так сыграем в беле?

— Ладно.

— Когда?

— После работы.

— Значит, после обеда?

— Выходит, так.

— Пойдет, к тому времени я вернусь из школы.

— Где встретимся?

— А у трубы.

К этому времени Шуша опорожнил все бурдюки. Уже налегке оба двинулись в обратный путь, но не к колонке за третьей партией воды, а в конец улочки. Повернув направо, Шуша остановился, прислонил тележку к тротуару и вошел в лавчонку, над дверью которой была вывеска с громким названием «Царские бобы».

Вход в лавку перегораживал длинный прилавок. На нем стоял ярко начищенный котел красной меди. Под котлом, из которого валил пар, в специально сделанном углублении шумел примус. За прилавком стоял дядюшка Саляма с длинной деревянной ложкой, которой беспрерывно помешивал в котле. Недалеко стояли два блюда с салатами и различными приправами, большой медный поднос с пряной травкой бидонис, поверх которой были насыпаны горячие лепешки из бобов. Перед прилавком и внутри лавки громоздились плетеные корзины с хлебными лепешками. Сзади Салямы трудился его сын Заки. В большом подносе, полном масла, он жарил лепешки из бобов. Тут же был и Хариша, который резал лук и зелень, мешал все это с бобами и размоченными хлебными крошками.

Такова была харчевня для «эмиров», весь ее обслуживающий персонал, ее фирменные блюда. Внутри лавки стояло несколько деревянных табуреток, на которых сидели «эмиры». Их было меньшинство. Остальные предпочитали располагаться прямо на тротуаре, на воздухе.

Хозяин харчевни Саляма изобрел систему самообслуживания, а потому не держал официантов. Посетители сами шли к большому подносу, на котором стояли миски, лежали ложки и вилки, забирали все необходимое, шли к Саляме, брали еду, платили и выбирали место для трапезы там, где кому заблагорассудится — внутри харчевни или за ее пределами. Поев, каждый направлялся к тазу с водой, мыл грязную посуду и ставил ее на прежнее место.

Шуша обменивался приветствиями с завсегдатаями харчевни. Все они были ему знакомы, многие — приятели. Около двери устроился мастеровой Махмуд Мастерейн, который никогда не садился за стол внутри харчевни, считая, что Саляма берет за это налог, уменьшая порцию бобов. Рядом с ним, на тротуаре, сидел бродячий артист Хусейн со своей обезьяной Саляма. Им обоим вход в харчевню был категорически запрещен, так как они доставляли много хлопот хозяину. Посетители часто подшучивали над хозяином, ибо и он, и обезьянка носили одно имя. Саляма безуспешно пытался убедить Хусейна сменить кличку обезьяны, но тот категорически отказывался. Всегда он с деланным удивлением возражал: «Не могу себе представить, чтобы моя кормилица называлась иначе, чем Саляма. Пусть уж лучше сам хозяин поменяет имя, если ему не нравится обезьянья кличка».

Внутри харчевни сидели маляр Али аль-Хама, мясник Махмуд аль-Хишт, зеленщик Заки Зейн и много других соседей.

Отец с сыном взяли по миске и подошли к Саляме, который, не говоря ни слова, наполнил миску Шуши бобами, полил их оливковым маслом из бутылки, стоявшей рядом, добавил приправ, пол-лимона, сверху положил лепешку. Отец пошел на свое привычное место и молча принялся за еду.

Подошла очередь Сейида, который не торопился протянуть Саляме свою миску. Он спросил:

— А бобы хорошие?

— Как свежая роза.

— А на вкус?

— Масло.

— Тогда дай таамии[5].

Саляма пошел было исполнять заказ, но Сейид вдруг передумал:

— Сказал же я тебе… дай бобов!

Тот без всяких возражений вывалил таамию из миски в поднос, зачерпнул бобов и уже собрался полить их маслом. Но мальчишка запротестовал:

— Только без масла, горячее очень!

— Будь по-твоему, муаллим Сейид.

Мальчишка загордился, ему было очень приятно слышать, как уважаемый человек называет его «муаллим». Он поправил жилет, подтянул ремни, державшие бурдюк.

Тут Саляма подошел к приправам и намерился добавить их к бобам. Но мальчик опять возразил:

— Добавь лучше кислого молока.

— Изволь.

Саляма рассмеялся, дал Сейиду несколько бобовых лепешек, которые тот быстро затолкал в рот, — он хорошо знал, что отец никогда не одобрял подобных комбинаций. А что делать? Он любит и таамию, и бобы. Отец же выбирал только одно блюдо, считая, что довольствоваться нужно малым.

Оба поели, вымыли руки и миски, расплатились, поблагодарили хозяина и направились к выходу. На прощанье Сейид крикнул солидным голосом Харише и сыну Салямы Заки:

— Здоровья вам, мужики!

— Будь здоров, отец Сейид! — дружно ответили оба.

— Сегодня после обеда у трубы, — тихо произнес Сейид.

— Зачем? — непонимающе переспросил Хариша.

— Беле, — пробормотал Сейид.

— У меня ни шарика, — с сожалением сказал Заки.

— Ссужу.

Сейид заторопился, догоняя отца. На ходу бросил:

— Эй, Саляма! Мать еще жива?

Хозяин харчевни побагровел от злости. Шуша с явным осуждением посмотрел на сына. Тот пожал плечами.

— Так я обезьянку спрашиваю.

Хусейн захохотал, радостно загремел в бубен, посмотрел на Сейида единственным оком, озорно сверкавшим на его изъеденном оспой лице, стукнул обезьяну палкой и крикнул:

— Ответь же своему братцу, Саляма!

Держась за живот, Хусейн продолжал:

— Скажу тебе: твой отец водонос умер!

Сейид собрался отпарировать, но отец схватил его за руку и потащил за собой. Мальчишка уперся, ибо не собирался признавать себя побежденным. Волочась за отцом, он заорал:

— Твоя мать по стене бродит, как лунатик, а отца черти на сковороде жарят!

— Старо! — бросил Хусейн.

— А про смерть отца водоноса ново? Старьевщик.

Сидевшие в харчевне смеялись от души, одобряя находчивость Сейида.

Считая себя победителем, мальчишка бодро шагал с отцом к колонке за третьей партией воды. Он вознамерился наполнить и свой бурдюк, но отец запретил: «Хватит с тебя».

Обучая сына своему ремеслу, Шуша придерживался четко разработанного плана. Сначала он возил его на тележке, через несколько дней разрешил ходить рядом, а еще через некоторое время велел помогать толкать тележку, На следующем этапе обучения Сейиду было позволено носить на спине маленький пустой бурдюк. Наконец бурдюк стал наполняться водой, которую мальчишка выливал в первом же доме. Теперь же в обязанность Сейида входило не только самостоятельно поливать тутовицу в Большом дворце, но и во вторую очередь приносить воду в дом матери Абдаллы.

Третья партия воды полностью предназначалась для дворца. Подойдя к его воротам, Шуша велел сыну остаться на улице. Это очень расстроило Сейида. Почему? Из-за какой-то гаввафы? Не может быть, отец добрый.