Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Он откинулся на стуле, раскурил окурок и стал думать о том, что человек не однолик. Время или астральные явления перерождают его из одного состояния в иное. Например, он, Феликс, был в раннем детстве мутноглазым котенком, потом перерос в козленка, и от него пахло молоком и мехом, и он держался за юбку и слушал бабушку; позже он стал молодым веселым щенком и с широко открытыми глазами познавал мир, и всему радовался, и во все верил. Потом у него отросли рожки, он наклонил голову, все оспаривал, отвергал шедевры, ругал великих, он стал взбрыкивать, стыдиться и совсем не слушать бабушку и танцевать фокстрот-линду. Затем он почувствовал силу в мышцах и занял место в стаде. Его стали испытывать. Много металла летело в него, приносило боль и озлобление. Он выпустил когти и оскалил зубы — стрелял и сам. Самоутвержденный, он ждал подругу, но нарушенный в нем инстинкт вселял в него страстное обожание и панический ужас перед женщиной. И отпугивал ее. Он изверился и стал более бояться женщин. Так и жил.

Сейчас он, покрытый рубцами и морщинами, старый загнанный изюбр. От него пахнет вином, и в мутном взгляде сомненье. Он давно не танцует фокстроты. Он признал великих, приобрел проигрыватель и в одиночестве слушает классику.

Ждать более нечего, и он все чаще оглядывается в прошлое, пытаясь постичь смысл и найти ответ. Бог? — Нет, он не верует, он рожден под марш энтузиастов, и ему всю жизнь твердили, что человек и есть Бог. К тому ж он видел столько бессмысленных смертей, человеческой несправедливости и мук, что решил; «Если б был истинный Бог, то не допустил бы». Но то ли подчиняясь врожденной осторожности и не единожды ощущая присутствие чего-то емкого, но непонятного, чем и тверда вера, то ли догадываясь что эта жизнь еще не все, Бога не хулил.

А что же было главным и самым впечатляющим в его жизни? «Война», — ответил он. Воевавшие — это была как бы особая порода людей, испытанных огнем. Он мыслью и взором обратился в прошлое, где цена жизни, времени, предметов была иной.

Феликс взял стопку пожелтевших листов и прочел заглавие: «ФЕЛИКС В МОЛОДОСТИ, БУДУЧИ СКАЛОЗУБЫМ КОЙОТОМ»

Он погрузился в чтение, а за окном стояла ночь.

Я дремал под крылом, ежась в ночи. По росистой траве прошуршали шаги. Приехали наконец-то, — сквозь сон подумал я. Сапоги остановились перед лицом, а на меня лег пахнущий лаком и травами самолетный чехол. Мне стало тепло и уютно, я удобней положил голову на парашют и подумал: это механик, а те вовсе и не приехали, да и лететь-то поздно, рассветает, и я посплю, и хорошо бы снова певичка приснилась.

Веки потяжелели, и, к моей радости, опять зазвучал ее голос: «Карамболина, Карамболетта…» Певичка возникла в молочной мгле на фоне бора, на крыле дальнего самолета — ноги, стройные и длинные, раскачивали гибкий стан.

Она перепрыгивала с крыла на крыло, улыбалась, и только мне, потому что я был один среди самолетов, угрюмых в мутном рассвете. Я боялся, что она упадет с росистого крыла, но не мог ни вскрикнуть, ни подойти, ноги были чужие, и я стонал, скрежеща зубами, пока она легко не спрыгнула рядом на чехол. При тусклом свете звезд мерцали блестки ее кисейного наряда, сквозь него проступала нагота. Она смотрела виновато и ожидающе. Я сорвал кисею, и мои руки скользили по упругим бедрам, она же шептала: «Не так, мой любимый, не так… Ты не грубиян, ты добрый и чуткий мальчик…»

Я мучительно вспоминал ее имя, но что-то мешало, кто-то потряс за плечо, я открыл глаза и, вспомнив, выкрикнул — «Елена!» Небритое лицо механика отпрянуло, заулыбалось.

— Какая еще Лена? Просыпайся, командир, из штаба приехали.

Я рывком сел, отбросил влажный чехол, нашарил пояс с пистолетом, пристегнул и увидел все — аэродром в ночи, штабную землянку, укрытую плоскостями «юнкерса», и копающихся людей на фоне зарева под брюхом штурмовика, и черные сосульки бомб, въезжающих в его брюхо. Я понял, что лететь придется, но поздновато, уж рассвет, и сердце заныло, как бы приобретая вес. Я знал, что не выживу, война — черная, бездонная, бескрайняя — в конце концов заберет и меня. Я даже знал, куда в меня попадет. Одни поджимали ноги, зная, что попадут именно в ноги, иные ладонями закрывали глаза, я же деревенел, втягивал голову и тер затылок. Меня должны были убить в спину.

Я жадно докуривал предполетную самокрутку, а от «виллиса», черневшего у землянки, приближались три силуэта.

Комэска глухо бубнил, что лететь поздно, — уже рассвет. А напористый тенорок с восточным акцентом возражал:

— Нэ-обходимо, те же полетят.

— Те — штурмовики, броня, понимаете? И летят с сопровождением истребителей, а это — тряпка, фанера и эмалит, понимаете? Из него первый же «мессер» факел сделает.

— Ты трус, капэтан, пэред твоей мордой пистолетом трусить надо.

— А что вы еще умеете? — пробубнил комэска и обиженно замолчал.

Стало слышно, как под их ногами шуршит трава. Мне было обидно, что комэска, боевой летчик, а так плохо думает обо мне. А может?.. Может, он видит, что мне действительно страшно и что я никак не могу привыкнуть; внезапная ярость перехлестнула через край, и я решил во что бы ни стало лететь. Когда они подошли, я лихо откозырял, но адыгеец майор отмахнулся и запросто пожал мне руку.

— Полетишь?

— Так точно!

— Вот видишь, капэтан, он долетит. — И мне: — Этого человека доставишь в целости, понятно?

Комэска грустно покачал головой.

Я увидел долговязого мужика в ватнике и лаптях, он топтался на негнущихся в коленях ногах, а когда механик стал надевать на него парашют, бестолково совал кулачище, не попадая в лямки.

— Из пулемета он стрелять умеет?

— Все умеет. Один немецкой дивизии стоит.

Комэска, стоявший спиной, хмыкнул и покачал головой.

— Посмейся у меня, — вскипел майор, — так плакать будэм. — И уж спокойно мне: — Пойми, лейтенант, ты комсомолец, и в случае чего пакет, который у него, — в огонь, а сам, — он приложил палец к виску, выразительно чмокнул, — понятно?

Я возненавидел комэска и его смешок и решил сделать все, чтобы полететь.

Я ступил на крыло и, взявшись за бортики, опустил свое легкое тело в черный зев кабины, на колени, облитые холодным фосфорным светом приборов, положил планшет, а кобуру с пистолетом сдвинул на живот и поставил стрелку высотомера на ноль. Во второй кабине механик привязывал пассажира, объясняя, как пользоваться пулеметом.

Как бы этот болотник не отсек собственный хвост. Впрочем, майор знает, что говорит, решил я.

— Торопись! — закричал комэска. — Чтоб через минуту колеса были в воздухе!

Они с майором теперь уже мирно покуривали за перекрестием хвоста. А когда мотор, кашлянув и облизнувшись огненными языками, заработал, комэска вскочил на плоскость и прокричал мне в ухо, чтобы я поднабрал высоту и передовую пересек в облаках в планировании, а потом шел на «животе» над лесом подальше от железной дороги — «там шарят мессера». Я досадливо кивал — не в первый раз, сам знаю. Он пожал мне руку и соскочил на землю.

Я качнул штурвал, проверяя рули, элероны пошли плавно, а педаль под ногой уперлась. Тот, в задней кабине, зажал второе управление. Механик заглянул в его кабину, выматерился, и педали заходили легко и плавно. Я поднял руку и дал газ, краем глаза увидев облепленные ветром спины провожающих.

Редкие выхлопы над цилиндрами слились в сплошное магниевое сияние, тронулась и побежала под плоскость земля. Задом я ощутил последнюю кочку, и вот уже опущенное в развороте крыло, покачиваясь и дрожа, чертило над чернью леса.

Мотор стучит легко. Винт замер серебристым диском. Кажется, висит в голубизне, лишь внизу тень то изламывается и перепрыгивает торосистые облака, то скользит крестом по глади.

Пальцы пассажира впились в бортики. Я знаю, они мраморно несгибаемы, и сам он словно окаменел. Ремешок на шлеме расстегнулся и хлещет по шее, очки сползли, оттянув белое веко.

— Очки поправь, — закричал я и постучал по стеклам. За вторым козырьком такой же мутный взгляд в никуда. Я махнул рукой и подумал: дынеобразная голова и шлем на ней — нелепица, и если появится «мессер», то этот, который немецкой дивизии стоит, даже не снимет с растяжек пулемет.

Послал бог пассажира! И сколько я ни заглядывал в зеркальце, все так же дрожало землистое лицо и укоряющий глаз под бескровным веком.

Все чаще в белой череде облаков появлялись проталины. Наконец пришло время убрать газ, и мотор, покашливая, клюнул в туманную прохладу. Сверху светило солнце, а под облаками земля лежала серая, неприветливая в тусклом монисте болот, не расчесанная плугом — военная земля. Под крылом струнками блестела железная дорога. Я порадовался, что курс выдержал правильно, но тут же и приуныл: пора переходить на бреющий, подальше от железки, от шныряющих над ней «мессеров», чтоб камуфлированный самолет стал невидимкой над зеленью болот. А ведь железка — «компас Кагановича»[1] — вещь верная, не подведет.