Катя Гордон - Конченые

Так вот, мой приятель Ник – сытый гражданин двух государств – всегда точно знает, что надо делать.

– Или с батей разменяйся… – предлагает Никита, встречая подхалимской улыбкой корявого профессора – историка, который щурится на свет, источник которого найти невозможно.

Скворцов скрытный. Поэтому ничего толком про него не знаю – он учится с нами, на его машине мы однажды поедем в Крым.

– Ты кто, Скворцов?

– Я – некто, – отвечает он.

Я решаю поговорить с отцом о размене его квартиры, в которой прописана и я. Я стою перед дверью – вдыхаю запах краски – жду, когда он откроет.

– Здравствуй, папа, – говорю я.

– И бабушка только приехала… – отец почти улыбается.

«Черт!»– думаю я, – при бабке не поговорить.

Бабушка тоже улыбается. Называет меня уменьшительно-ласкательно и кладет мне варенье.

– Как мама, Оленька? – спрашивает бабушка.

– Нормально. – Отвечаю я и ем варенье.

– Ну и хорошо. Я тебя с прошлым днем рождения не поздравила – на даче столько работы: пионы у меня разрослись. До сих пор цветут…

Бабушка роется в сумке и достает конверт:

– Вот, Оленька, купи себе, что сама захочешь.

Бабушка всегда хорошо выглядит. Она всегда пахнет духами и всегда много говорит. Бабушка всегда напрягает этим своего сына.

– Мам, сядь. Хватит суетиться! – говорит отец.

И «мама» садится. И мы молча сосем чай.

– А у меня есть шампанское из Франции! – кокетливо говорит бабушка.

Когда шампанское кончается – настроение у бабушки меняется:

– Я, Оленька, уже человек не молодой. По врачам хожу… Вот на папу завещание оформила… Могу вам сказать, что в Советском Союзе со здравоохранением все было нормально!

– Мама! – злится отец, – опять про Советский Союз? Ты когда – нибудь созреешь до демократии? Оль, скажи ей, что вы сейчас хоть книги можете читать, хоть новости, заграница.

Они смотрят на меня и ждут ответа.

– Да мне похрен… У меня, пап, на заграницы денег нет, – честно говорю я.

Папа опускает глаза.

– У меня сейчас… – превозмогая себя, начинаю я, – очень плохо с деньгами.

– Оленька, – бабушка смотрит на меня накрашенными глазами, – в молодости с этим всегда плохо. Но трудности закаляют… А потом, никто не просил твою маму отказываться от алиментов. Да и тебе уже 20 лет…

Я пристально смотрю на отца. Он накладывает варенье.

– Пойду я, бабуля… Привет пионам.

Когда двери лифта закрываются, я заглядываю в конверт. «Что хочешь» мне предлагается купить на 100 рублей.

Мама не любит со мной разговаривать. Она боится, что я что-то не то скажу. Скажу, что живем мы долго и хреново, что всем на нас наплевать, и только дежурно вежливые Гершензоны посылают нам приветы. Еще скажу, что мне, наверное, не выдадут диплом о «вышке», потому что каждый раз, когда я решаю идти на пересдачу экзамена по философии – что-то случается: у меня вскакивает чирей на самом лице, рвутся колготки, происходит взрыв, Аристотель умирает… А старый лектор со светло-серыми глазами ходит по университету и мстит всем прогульщикам за эхо в аудитории. Еще, обязательно, расскажу ей про свои планы найти себе личную жилплощадь… Еще, может, о том, что виделась с папой и бабушкой и предательски ела варенье, отрабатывала челюстями сто рублей.

Вот мама и не любит со мной разговаривать. Она напевает себе под нос «Милая моя, солнышко лесное», громыхает кастрюлями, громко хрустит черными сухарями – и так много звуков, зачем еще слова?

А ментовский мессия победоносно глядит на меня – и хочется его распять.

– Мам… А чего ты себе мужика не заведешь?

Мама, залитая вечерним солнцем, льет масло на сковородку. Масло шипит – и кажется, что мама шипит и плавится в красных лучах.

Она, конечно, ничего не отвечает – и так много звуков

– Ма-а-ам… – не унимаюсь я.

Мама поворачивается ко мне – ставит руки в боки и улыбается.

Улыбается, потому что боится, что я продолжу разговор.

– Что на ужин? – жалею её.

Люди из совка не любят личных тем. Они живут на деревьях и питаются просроченными фактами. Они не размножаются и поэтому вымирают, как вымирают деревья, на которых они живут.

Сто рублей я оставляю в первом попавшемся ларьке.

– Мерси… – говорит Медведев, получая от меня банку пива.

Мы набиваемся в скворцовскую Audi и врубаем музыку на полную – люди начинают ходить точно в ритм. Они ходят, и становится неясно, что было в начале – эта дурная музыка или эти дурные люди.

– Я решила уйти из дома – рассказываю.

– Правильно! – поддерживает меня Медведев.

– А есть куда? – Бардина знает ответ лучше меня.

– Неа…

– Решение без стратегии ничего не стоит… – Бардина говорит всегда с одной и той же интонацией. Она умная и злая.

– У тебя же был этот… Богатый ухажер… Сергей Юрьевич… – вспоминает Бардина.

– Он гадкий… – морщится Урюкова.

– Он богатый! – повторяет Бардина.

– А потом ты подкинешь нам денег – мы починим аудюху – и к морю… – вслух мечтает Скворцов.

А люди ходят перед нами ровно в такт музыке. Они смотрят на часы и сталкиваются, и спотыкаются, и просто идут точно под музыку «hardcore». Мы смотрим на них через лобовое стекло – и, кажется, весь мир создан эксклюзивно для нас – и там, за пределами нашего взора, просто ничего нет.

Мама наводит порядок. Это ее форма борьбы с окружающим миром. Хаос с моей помощью закономерно побеждает, но мама снова достает пылесос. Нет! – говорит мама, – Я – есть! – и протирает пыль на комоде. – И все же, я тут хозяйка! – говорит она и заправляет кровать…

Когда у меня будет своя жилплощадь – я доверюсь пространству полностью. Скажу ему:

«Пожалуйста, живи, захламляйся, о, моя Великолепная Квартира! А я буду послушно искать в тебе свое место…»

А мама расставляет книги и протирает пыль. Пушкин и Толстой, и поваренная книга встают по струнке, отдавая честь ее безнадежному упорству. Ма-ма мо – ет ра – му. Она открывает мой письменный стол, мой алтарь всемогущего Бога забытых вещей. Она высыпает на ковер свечи и ручки, ракушки морей, на которых я не была. Она придумывает им место и смысл – пакетирует их, расфасовывает и перетягивает резинкой, и всасывает пылесосом лишнее. Она честно не заглядывает в мои пустые тетради и складывает их стопкой. Она выбрасывает засохшие жвачки и поломанные заколки – каменный век моего бытия, – она придумывает мне новую жизнь.

– Зачем? – спрашиваю я маму.

– Свинарник… – говорит она.

– А как же «право на личную жизнь»? – спрашиваю я.

– Какие глупости… – говорит она.

– И, правда, глупости… – думаю я.

– А плеер мой где? – интересуюсь.

– У сестры Валентины записи… Ей прослушать надо…

И становится очевидно, что этот стол, эта квартира, эта планета, эти заколки со сложной судьбой мне совершенно не принадлежат. Они летают себе в вакууме Вселенной, крутятся и ни о чем не думают. И моя голова, и мое туловище мне совершенно не принадлежат – они тоже летают в вакууме и крутятся. И слова, и мысли, и чувства крутятся. И разве может мама всосать весь этот хаос? Нет, конечно… И она крутится со своим пылесосом в вакууме Вселенной, в нашей Солнечной системе, на планете Земля, в 26 метрах нашей квартиры. И нет ничего личного, и ничего общественного, и ничего своего – а, значит, и терять совершенно нечего. Урра!

Мы сидим в ресторане. Сергей Юрьевич тупо улыбается мне. Ему пятьдесят, не меньше.

– Ты такая красивая… – выдыхает он.

Отчего на свете так мало людей, которые относятся к себе критически? Вот будь мне пятьдесят лет… Будь у меня рыхлый живот, лысина и пять своих, настоящих зубов – разве бы я пошла на свидание с двадцатилетней девицей? Нет, конечно. А зачем? Чтобы лишний раз убедиться в том, что все бабы одинаковые, что у меня рыхлый живот, лысина и пять зубов?

А мужики идут. Целыми отрядами, потуже затянув ремни на брюках, подороже напялив часы на руку и начистив ботинки, в которых прячутся огрубевшие пятки. Они идут, надеясь на взаимность, или, хотя бы, на не очень дорогое удовольствие.

– Здесь отменное фуа-гра… – улыбаясь говорит Сергей Юрьевич.

– Лучше деньгами… – думаю я.

Вот интересно: если я сейчас поем – это значит я сказала «да» – или ничего не значит? Если я только выпью кофе с пирожным?

– Ты, наверное, стихи пишешь? – Сергей Юрьевич явно нервничает.

– Да нет… А с чего вы взяли…

– «Ты…» – он кладет мне свою поролоновую руку на запястье.

– С чего ты взял? – повторяю вопрос я, сделав глоток вина.

– У тебя очень романтический вид…

Слава Богу, пришел официант.

– Мне фуа-гра, а даме… – Сергей Юрьевич глядит на меня, как обычно, улыбаясь.

– А даме… А что у вас самое дорогое? – начинаю наглеть я.

Официант растерянно посмотрел на Сергея Юрьевича – С.Ю. кивнул в ответ:

– Лобстеры…

– Вот мне лобстеров, – перед глазами всплыли резиновые лица отца и бабушки с вареньем на губах… – И вина белого, самого тоже… – решаюсь я.