Ирина Муравьева - Детские годы сироты Коли

— Кричит! — кричала бабушка. — Бужу — не просыпается! Растолкала с трудом, посмотри на него! Горит ребенок, жар!

— Врача надо, Скорую! — забегала мать и схватила телефонную трубку.

— Не надо, — грубо оттолкнул ее подоспевший заспанный и злой отец, и, как перышко, вынул Кольку из постели. — Ты чего, Николай? Приснилось что-нибудь?

У Кольки громко застучали зубы.

— Ну, ладно, ладно, — смягчившись, сказал отец, положил его обратно на кровать и накрыл одеялом. — Воды хочешь? Принеси ему водички, Вера.

Прошло две недели. Колька постепенно привык к тому, что у него есть отец и мать. Если бы его, не дай Бог, спросили: “Любишь их, Коля?”, — он бы, не задумываясь, ответил: “Люблю”. Но что такое “люблю”, он не смог бы объяснить, потому что по привычке чувствовать страх он и сейчас его чувствовал, в то время как любовь болталась где-то на стороне и страху не мешала. Больше всего он боялся, что отец и мать передумают жить с ним в одной квартире и отдадут его обратно в детдом. Еще он боялся, что обнаружится ошибка и станет ясно, что их родной сын вовсе не Колька, а другой парень.

…Мать Веры Лариса Владимировна была воспитательницей в детском саду. Не так давно она вышла на пенсию и стала помогать своей единственной дочери вести домашнее хозяйство. Несмотря на относительную молодость Вера уже защитила кандидатскую диссертацию на тему “Возможности преодоления детских травм” и работала в Ленинском педагогическом институте, где три года назад встретила своего будущего мужа — Леонида Борисовича Бабаева, доктора наук и тоже специалиста по психологическим травмам у детей и подростков.

Леонид Борисович считался старым холостяком и вовсе не собирался жениться. Но когда волевая и одновременно застенчивая Вера пригласила его к себе домой на чашку чая, Леонид Борисович оказался приятно поражен богатой и ухоженной квартирой в Мерзляковском переулке, прекрасной мебелью, коврами и картинами. На его удивленно приподнятые брови мать Веры, хлопотливая, приветливая женщина, не такая уж старая, но совершенно не молодящаяся и поэтому казавшаяся значительно старше своих лет, рассказала, что ее покойный отец был грузинским артистом, до того похожим на Сталина, что его даже гримировать было незачем. За это сходство отцу хорошо платили, а на съемки возили по ночам и только на правительственной машине с затемненными стеклами. После смерти Сталина отец, увы, решил, что теперь он и есть — вождь и учитель, и стал приставать к прохожим на улицах, демонстрируя хищный профиль и любимую улыбку. В конце концов, обезумевшего актера пришлось поместить в лечебницу для душевнобольных, где он и скончался, до последней минуты называя себя Иосифом Виссарионовичем и беспокоясь за положение на сталинградском фронте. После его смерти осталась просторная квартира, завешанная коврами, как грузинский замок. Дочь (то есть будущая мать Веры) ненадолго вышла замуж, родила Верочку, потом разошлась с мужем, потом похоронила свою собственную мать, вдову многострадального артиста, и целиком посвятила себя воспитанию ребенка. Жила она скромно, экономно, но так как добра было все-таки очень много, Верочке ни в чем не отказывала, а научила ее и музыке, и фигурному катанию, — короче, дала настоящее воспитание…

И так приятно, сытно, тепло стало Леониду Борисовичу в этой уютной четырехкомнатной квартире в самом центре города, так понравилась ему комната, фонарем выходящая во двор, полный тополей, и замечательно приспособленная для его кабинета, что он махнул рукой и расписался.

Не было желания Леонида Борисовича, которого Вера и Лариса Владимировна не исполнили бы с восторгом, не было ни одной его мысли, которая не была ими подхвачена и одобрена, и хотя Вера иногда позволяла себе то, что Леонид Борисович презрительно называл “бунтом на броненосце”, дальше ее обиженных вспышек дело не заходило, и стоило мужу заиграть желваками, стукнуть рукой по столу или хлопнуть дверью, как она тут же опоминалась и превращалась в тихую овечку с дрожащим от слез подбородком.

Одно было плохо: Вера не беременела. Более того: она не приносила ему даже простой физической радости — несмотря на то, что в ней самой каждое прикосновение снисходительного мужа отзывалась так, будто к коже подносили факел. Чем больше она стонала, зажимая рот руками, чтобы мать не услышала, чем больше шептала ему “дорогой, ненаглядный”, тем небрежнее и холоднее он становился.

В конце концов, этот неполучившийся ребенок стал основным камнем преткновения. Если Вера просила Леонида Борисовича не засиживаться допоздна перед телевизором, а лечь спать, он кривил губы и спрашивал ее с тем гадким смешком, от которого кровь останавливалась в жилах: “Последняя попытка? Ну, это без меня!”. Если она просила его снять дачу, чтобы не проводить лето в душном, жарко пахнущем асфальтом городе, Леонид Борисович тут же объяснял ей, что дачи снимаются для детей, а не для взрослых. Он использовал ее беду в своих непонятных целях, и, в конце концов, Вера поняла, не умом, но всем своим нелюбимым тоскующим существом, что Леониду Борисовичу давно осточертели ее дрожащие поцелуи, и запах ее духов, и скользкое прикосновение ее смазанных кремом щек, от которых он брезгливо вытирался кончиком простыни…

— Усыновляйте, — сказала мать и сжала тонкие губы.

Поначалу она ахнула и отвергла эту идею.

— Тогда иди проверяйся, — не отступала мать, — хотя я лично не советую. Если окажется, что дело в тебе, он тебя за человека считать перестанет, а если, не дай Бог, окажется, что ты ни при чем, так еще хуже. Разве им можно говорить такие вещи!

Она не пошла проверяться. Насмешки со стороны Леонида Борисовича не прекращались. Тогда Вера решила высказать вслух материнское предложение и с удивлением встретила его оживившиеся глаза.

— А что? — сказал он. — Давай! Все-таки веселее будет. Мальчишку. Я его рыбалить с собой возьму, в планетарий сходим.

— Это не игрушка, Леня, — строго сказала Вера, покрываясь гусиной кожей от волнения, — это большая ответственность.

— Ну так что? — еще беспечнее отозвался он. — Хватит вам с мамашей баклуши бить, пора делом заняться. Ты пошуруй, поищи, а потом мне доложишь.

Вера начала искать. Ее пугала наследственность. Дети алкоголиков, наркоманов, бомжей отвергались сразу: с ними можно было нарваться в будущем. На многих детей не было никакой документации, кто они и что, оставалось только гадать. Про Колю же она узнала, что матерью его была семнадцатилетняя беженка из Средней Азии, отец неизвестен, и эта девочка-беженка умерла от тяжелой болезни почек сразу после родов. Младенец, которому дали нейтральную фамилию Иванов, был переведен в Дом Малютки, где долго находился между жизнью и смертью, будучи глубоко недоношенным, но потом, к удивлению медперсонала, выкарабкался и к девяти годам стал вполне крепким на вид пацаном с узкими черными глазами.

После первой встречи с Колькой Вера была в нерешительности: мальчик не вызвал у нее никакого душевного отклика. Но Леонид Борисович сказал: “Пойдет” — и весь остаток дня казался ласковее, чем обычно.

“В конце концов, — убеждала она себя, — мы педагоги, мы справимся с любым типом темперамента, мы привыкнем, привяжемся, Лене это необходимо. А у меня, да, у меня будет сын…”

Сын оказался невеселым, пугливым, угловатым. Он много и жадно ел, плохо спал по ночам и — несмотря на свои девять лет — читал по слогам. Вера чувствовала, что он словно бы присматривается к ним и постоянно чего-то боится. За эти две недели он ни разу не подошел, не приласкался, не нашалил, не рассмешил. Разговаривать с ним было не о чем, потому что он не задавал никаких вопросов и, кажется, ничем не интересовался. Во дворе, куда бабушка Лариса выводила его гулять, Колька не прижился. Он не стремился познакомиться с другими детьми, а они явно невозлюбили его, тут же почувствовав чужое. Вера со страхом ждала наступления школы, понимая, что нынешние летние недели — только цветочки, а ягодки начнутся потом, с первого сентября. Психоневролог, к которому она отвела Кольку по причине его ночных криков, не сказал ничего утешительного. В клиническом смысле слова, промямлил он, мальчик, скорее всего, здоров, но эмоциональных проблем будет много, ребенок травмирован, не получал внимания, не знает, что такое ласка, остро чувствует опасность даже там, где ее нет. В общем, к чему мне вас утешать, сами видите…

Вера видела, и бабка видела. Видел ли Леонид Борисович, было непонятно, потому что он стал редко бывать дома, приходил только ночевать, вечно куда-то торопился, почти не разговаривал с женой, а тещу обрывал на полуслове, хотя она и так ни в чем ему не перечила.

— Я не понимаю, — плакала Вера, по-восточному заламывая руки, — я не понимаю: ты же сам хотел этого! Что же ты теперь наваливаешь все на нас с мамой! Ему же нужно твое, отцовское, внимание! Я не понимаю!