Леонид Левонович - Ветер с горечью полыни

Живут Хатыничи, хоть и слабо, но еще дышат. Бравусов знал, что в войну деревню наполовину сожгли немцы. Матвей Сахута, Маринин отец, строил новый дом, в него семья перебралась после темной и сырой землянки, в которой довелось зимовать жене с детьми.

Бравусов снова взялся за косу, прошел несколько прокосов и вдруг услышал приглушенное ржание — спутанная Зорька будто звала его. «Чего ты хочешь, волчья сыть? Разве тебе травы мало? Поить тебя еще рано», — подумал Бравусов, поискал глазами привязанную дальше, на болотине возле Градзи, Красулю. И увидел Марину — издали узнал по белой косынке. Да и кто еще мог идти к нему?! Только Марина, давняя любовь, которая все-таки стала его, хоть под конец жизни. И волна нежности, любви к этой женщине, у которой был первым мужчиной, нахлынула на него. Если б не я, так бы и свековала девкой, подумал Бравусов, так бы и не узнала мужской ласки.

Всплыл в памяти солнечный весенний день. Бравусов возвращался из Мамоновки-Портюковки, где ночевал у Проси. Был уже вдовцом, и потому некуда было спешить, некого было бояться: и Прося, и он — люди свободные. Пенсионеры. Кого и чего им боятся? Людских оговоров? Так люди всегда будут говорить, но потреплют языками, да и перестанут. А жизнь одна, единственная, у каждого своя, и другой не будет.

Прося, как прослышала о смерти Тамары, даже сама однажды заглянула к Бравусову: дескать, возвращалась из района, вышла из автобуса, хоть могла это сделать около поселка Козельского — оттуда до ее дома вдвое ближе. Хозяин угостил ее, помянули Тамару, приглашал остаться, но Прося не согласилась:

— Ну что ты, Устинович? Еще постель не остыла после жены… Предь когда-нибудь ко мне.

— А драники будут? — по старой привычке оскалился Бравусов.

— Почему ж нет? Будут.

И он приехал. И остался на всю ночь. Оба затосковали по ласке и нежности, поэтому не знали устали. К тому же Прося стремилась показать все, на что была способна. Она надеялась, что Бравусов предложит жить вместе. Прося хотела этого и в то же время боялась. Помнила молодого партизана Бравусова, который хотел ее, жену полицейского, и маленьких детей поставить к стенке, но старшие партизаны не дали. А потом Прося много лет тайно встречалась с участковым. Позже, когда он вышел в отставку, виделись реже.

Договорились встретиться и в тот осенний день, когда Бравусов приезжал к Круподерову, но то, что там случилось, сорвало их свидание. Прося, когда прослышала о смерти Круподерова, сразу подумала: Володька спровадил своего приятеля на тот свет. Но о своей догадке никому не сказала, и с Бравусовым никогда Круподерова не упоминала. Жизнь приучила вдову полицейского крепко держать язык на привязи, ибо ни одно лишнее слово ей не прощается. Как-то поссорилась с соседкой из-за курицы, залезшей в грядки, так та зло ощерилась: «Ах ты, гадина! Сучка полицейская…» — и посыпала матом-перематом.

О, если бы кто знал, как проклинала Прося бессонными ночами войну, разлучившую ее с мужем, осиротившую ее дочку и сына. Нет, старший полицейский Степан Воронин не погиб. В тот день, когда пятеро партизан под командованием Володьки Бравусова приехали арестовывать, Степану удалось бежать, но его ранили в ногу. В Саковичах в больнице сделали операцию, немцы наградили медалью за храбрость. Вместе с немцами Степан подался на запад и оказался аж в Аргентине, где живет и сейчас, имеет новую семью, сына, внуков, изредка присылает письма Просе, дочке Нине.

Так вот, Бравусов возвращался от любовницы, ехал через Хатыничи и встретился с Мариной. Она была в темном платке, темном платье. Бравусов слышал о смерти Матвея Сахуты, остановил коня, поздоровался, выразил соболезнование.

— Спасибо, Устинович. Что тут сделаешь? Он свое прожил. Восемьдесят с гаком. Прими и ты соболезнования. Слышала, жену похоронил.

— К сожалению, да, — вздохнул Бравусов, лицо его помрачнело, передернулись губы, и он отвел глаза в сторону.

Марина не могла не заметить, что это было искреннее сожаление, неожиданно для себя самой дотронулась до его руки:

— Не горюй. С того света не вернешь. У тебя есть дети, внуки.

В этих словах он расслышал скрытое сожаление, может, даже укор самой себе, что их пути не сошлись.

— Может, помочь в чем? Конь же у меня в руках. Не стесняйся, скажи, если надо.

— Ну, подъедь. Может бы какого ольшаника привезли на дрова.

И он приехал. Привезли дров. А потом была ночь на сеновале. Но ничего у них не получалось. Целовала Марина жарко, вся готовая отдаться, а дальше ничего не получалось. Бравусов злился на себя, на нее. Марина успокаивала:

— Мне и так с тобой хорошо. Не переживай. Не знала я мужиков. Ты ж ведал моего хлопца. В одном отряде были.

Марина сходила в дом, вернулась, обняла его, крепко поцеловала. И у них все получилось: помогло растительное масло…

А через пару месяцев бывший участковый перебрался в Хатыничи.

Все это, будто на кинопленке, промелькнуло в голове Бравусова за считанные минуты, пока Марина приближалась к нему. На плече у нее белели грабли.

— Ну, так изрядно уже накосил. Пошли завтракать. Может, я разобью покосы. Пусть подсыхают.

— Разбивать еще рановато. Пусть ветер обвеет. Но можно попробовать.

Он косовищем, а Марина граблями вдвоем быстро разворошили скошенную траву и пошли домой.

— Что передают? Какие новости? — спросил Бравусов.

— Повторяют то же самое. Концерт все передают. «Вижу чудное приволье…»

— Эх, кабы не Чернобыль! Лучшего приволья, чемся у нас, не найдешь на свете.

Бравусов обнял Марину за плечи, и так, обнявшись, они шли до деревни.

После завтрака хозяин вновь косил. Марина ворошила отаву, доила корову, присматривала по хозяйству. Бравусов махал косой, а мысли были далеко от Хатыничей: что там творится в Москве? А как откликнется Минск на это ГКЧП? Думал о последний событиях спокойно, без особой тревоги: в зоне отселения ничего не переменится.

После обеда он включил телевизор: может, там что скажут о событиях в Москве, но по одной программе показывали балет «Лебединое озеро», а по другим — ничего. По радио объявили: в 19.30 будет пресс-конференция ГКЧП. Это надо посмотреть, решили они с Мариной. Бравусов отправился на сено, поскольку чувствовал усталость во всем теле. Он обычно отдыхал немного после обеда, потому что под конец дня часто болели ноги: то ли радиация, то ли старость тому были причиной, а скорей всего, и радиация, и старость объединились против него. Бравусов редко жаловался Марине на свою немочь, благо сил на объятия хватало.

Под вечер хорошо косилась отава, поскольку роса в августе выпадает рано. Потом он напоил в Беседи Зорьку, вновь спутал и пустил на луг — пускай пасется до темноты. Когда пришел домой, пресс-конференция уже кончилась. Не посмотрела ее и Марина. По телику вновь звучали песни народов СССР.

— Надо «Время» посмотреть. Там все покажут, — рассудил Бравусов.

В Спасовку темнеет раньше. До девяти вечера все работы были окончены, накормлены два поросенка, ухоженные Зорька и Красуля стояли в сарае. Бравусов уговорил Марину за ужином опрокинуть по рюмке самогона — все-таки праздник, яблочный Спас. Марина погоревала, что яблоки не осветила в церкви, что нету поблизости храма.

— Можно и так есть. Спас — всему час. Ето если у женщины дети помирали, так ей нельзя до Спаса есть яблоки.

Марина ничего не ответила, поскольку напоминание о детях всегда больно бередило душу. Бравусов это понял, нацепил очки и притих. Все внимание — на экран. И вот они появились. Старый телевизор показывал не слишком четко, но Бравусов разглядел, что у Янаева, главного закоперщика, тряслись руки, когда он начал пересказывать ихнюю программу: надо навести в стране порядок, что «в отдельных местностях» будет объявлено чрезвычайное положение, что президент Горбачев болеет, но вскоре поздоровеет, и они будут работать вместе.

Он слушал, рассуждал и ничего необычного в этих рассуждениях не находил. Премьер — на месте, силовые министры — тоже. Значит, порядок будет обеспечен. Кто ж у них, хвактически, главный закоперщик? Бывший участковый профессиональным, цепким взглядом придирчиво всматривался в лица заговорщиков. Может, премьер Павлов? Нет, на его хорошо раскормленном лице, в глуховатом голосе не было решительности. Маршал Язов? И его широкая мурластая физия была слишком спокойна и даже безразлична. Всем своим видом вояка будто говорил: вы тут петушитесь, а давать ли танкистам приказ, я подумаю. Бравусов особенно внимательно приглядывался к милицейскому министру Пуго. Генерал был хмур. Слишком мрачен. Словно у него болели зубы. «Что-то Пуго как не в своей тарелке, — рассуждал участковый. — Понимает, что ему придется земляков-латышей, всех прибалтов загонять назад. В советскую конюшню. А они уже свежего воздуха вдохнули, не захотят назад. Хлопот у него может быть, хвактически, по маковку». Наиболее активно и уверенно вел себя шеф КГБ Крючков. Должно быть, он у них атаман, решил Бравусов. Без кагебешников такие дела не делают. А Янаев — марионетка. Но боится больше всех. Бумаги подписал и испугался. Вон как руки дрожат. Мандраж Янаева особенно впечатлил бывшего участкового. «Эге, браток, если ты етак боишься, так навряд ли, чтобы у тебя что-то получилось. Дрожащими руками власть не удержишь. Все ж люди увидели, какой ты храбрый заяц…» — подумал Бравусов. Сказал об этом Марине.