Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада

— Плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд, что с тобой?

— Я злюсь.

— К кому же обращена твоя немилость?

— Я злюсь на Саддама Хусейна.

— Заткнись! Марш за мной!

Он взял меня за руку и отвел в кладовку под домом. Там я обнаружил сокровищницу отца — книги, которые в предыдущие годы ему приказали изъять из библиотеки и которые он сохранил, вместо того чтобы отправить в министерство на уничтожение, он сложил их на полках в подвале и прикрыл старыми коврами.

Там были запрещенные книги нескольких типов: одни оказались запрещены, потому что были курдскими, другие — фривольными, третьи — христианскими. Комичнейшим образом издания эти, смыкаясь в крайностях — и религиозные проповеди, и эротические сказки, — на взгляд баасистской цензуры, пересекали одну и ту же красную линию — линию провокации, так что епископ Боссюэ и маркиз де Сад оказывались собратьями по несчастью, обреченными гореть в аду на соседних вертелах. Благим следствием охоты на книги, организованной партией, было то, что папа собрал отличную коллекцию, поскольку для отлучения книги достаточно было малости: лучшее из европейской литературы — французские эссеисты, испанские поэты, русские романисты, немецкие философы, а также, на двух этажерках, детективы Агаты Кристи — поскольку Ирак некогда был под британским владычеством, следовало избавиться от самой знаменитой английской писательницы.

Открыв мне доступ к своему тайнику, отец довершил или, вернее, приступил к моему образованию. Гордясь своей страной, любя ее богатую тысячелетнюю историю, говоря о Навуходоносоре так, как будто виделся с ним накануне, он ненавидел правящий режим и был уверен, что, спасая эти фолианты, сохраняет, вопреки Саддаму Хусейну, которого считал узурпатором, иракскую традицию, цивилизацию эрудитов, которая изобрела письменность и жадно интересовалась иноземными культурами. Он называл подпольную библиотеку своим «карманным Вавилоном», ему казалось, что она воспроизводит — в миниатюре — Вавилонскую башню, к которой стекались некогда любопытствующие со всего света, паломники, говорившие на многих языках.

С этого дня во мне открылся вкус к чтению — или к свободе (одно другого стоит) — я провел юность, разоблачая то промывание мозгов, то вранье, которым нас мучили в лицее, и защищаясь от него, пытаясь выучиться думать иначе, по-своему.

Сестры выходили замуж. Тогда же я открыл, что, живя среди девчонок, сам не являюсь таковой. Потому что у девчонок лишь одно на уме — выйти замуж. Это просто наваждение: воображать идеального возлюбленного, а потом заполучив жениха, готовиться к церемонии. После свадьбы они даже покидают родной дом — вот до чего доходит, — чтобы посвятить себя браку — не мужу, потому что у представителей мужского пола есть дела и кроме этого: он работает, беседует, встречается с друзьями за мятным чаем, играет в кости, в домино, в шахматы. Да, так уж устроены девочки, и моих сестер не миновала обычная женская участь.

Семья расширяется, стонала мама. Слезы текли по ее щекам, и это означало: дом пустеет. Однако она не знала, насколько была права, никоим образом не подозревая, что наша библиотека — «карманный Вавилон» — тоже пустела, потому что отец мой, скромный служащий, презирая опасность, распродавал изъятые книги, чтобы оплачивать очередную свадебную церемонию.

У меня уже было два зятя — Азиз и Рашид, а также двое племянников и племянница, когда в августе 1990 года Саддам Хусейн развязал войну против Кувейта.

Эта авантюра провалилась, а старшие сестры надели черные покрывала, ибо их мужья погибли в боях. Овдовев, они вскоре вернулись домой со своими детьми. Отец под предлогом перестановки продал кое-что из мебели.

И тогда началась экономическая блокада. В наказание за агрессивную политику Саддама Хусейна — я поддерживал это обвинение, и еще как! — ООН решила ввести эмбарго против Ирака.

Не знаю, представляли ли себе на минуту политики — богатые, сытые, благонамеренные, — каково придется нам, простым иракцам, я сомневаюсь, и это единственное извинение, которое я могу отыскать. Призванное заставить задуматься Саддама Хусейна, эмбарго угнетало только нас, обычных людей. Динар обесценился почти в тысячу раз, мы шли за покупками с мешками старых банкнот, уложенных в мусорные пакеты или в картонные чемоданы, но и покупать и продавать было нечего. Многие горожане возвращались жить в деревню. Если бы не набор, выдаваемый раз в месяц властями, — мука, масло, чай и сахар — мы бы умерли от голода. Благодаря пайкам мы всего лишь от него страдали. В Багдаде царил и усиливался страх — не только страх перед Саддамом Хусейном, — нет, страх быть обворованным ночью, если у тебя оставалось что-то, еще не выменянное на еду. Так, шофер такси спал в своей машине с пистолетом под боком за запертой дверью гаража, а семьи по очереди сторожили дома, чтобы у них не стащили мешок риса, ящик картошки. Но самый острый страх, страх, гнездившийся в глубинах сознания, был страх заболеть.

Именно это происходило с детьми моих сестер. То ли молоко матери, потрясенной гибелью супруга, было ядовито, то ли от них исходила заразительная тоска и тревога, — дети то подхватывали инфекцию, то у них начинался острый понос.

Каждый раз я отвозил мать и ребенка в амбулаторию. В первый раз врач предписал лечение, которое не подействовало за неимением соответствующего лекарства. Во второй раз он отказался лечить девочку, которая отчаянно кашляла у него на глазах, если не получит денег. Благодаря свадебной броши, которую заложила моя мать, ребенка удалось спасти. В третий раз врач заявил нам, что даже если мы прикатим ему в тачке все золото эмиров, ему не удастся достать необходимые лекарства, потому что их нет в стране, — и невинное дитя погибло. Когда мы пришли в четвертый раз, врач стоял один, облокотившись о подоконник, в пустой комнате. В амбулатории никого не было: его коллеги уехали за границу, медсестры бросили работу, потому что не могли добраться до нее. Он ждал пациентку, которая согласилась купить у него стетоскоп, и тогда он купит поесть семье. Мальчик тоже умер.

За несколько лет старшая из моих сестер потеряла мужа на войне, потом дочку и сына в результате эмбарго. Усталая, с осунувшимся лицом, тусклой кожей, потрескавшимися руками, с погасшим взглядом, в двадцать пять лет она была похожа на старуху.

Всякий житель Ирака, переживший этот период, — правда, первыми умирали младенцы, — подтвердит этим господам из ООН, что эмбарго — лучший способ наказать и без того несчастный народ, оно усиливает тех, кто находится у власти. Просто цемент, схватывающий боль. Бетон, укрепляющий диктатуру! До введения эмбарго в Ираке не слишком уважали права человека, в течение десяти лет эмбарго они нарушались ничуть не меньше, но к этому добавились невозможность прокормить себя, отсутствие медицинской помощи, эпидемия полиомиелита, рост преступности и распространение коррупции. Лишив деспота его тотальной власти и, следовательно, полной ответственности, эмбарго реабилитировало Саддама, и если какого-то продукта не хватало, то виновато было эмбарго, если медлили с починкой, то виновато было эмбарго, если останавливался крупный общественный проект, то виновато было эмбарго. Совершенно не ослабив злодея, эмбарго привело к обратному эффекту: Саддам Хусейн превращался в спасителя, в единственный бастион, защищающий иракцев от варварских орд. Однако ловкие политики, обрекшие наш народ на великие страдания, мирно состарятся в своих странах — я знаю это наверняка, — осыпанные почестями и наградами за сделанное ими на благо человечества, наслаждаясь сном, который никогда не нарушит воспоминание о вызванных ими и неведомых им ужасах.

Не раз в этот период мне приходила мысль уехать в Европу или в Соединенные Штаты. Я раздумывал об этом вяло, без особого желания, почти лениво, как обдумывают решение математической задачи, ибо заметил, что семьи, где один из членов находился за пределами страны, лучше переносят лишения: два доллара, тайком вложенные в письмо, могли изменить судьбу. Я поделился с отцом:

— Тебе не кажется, что у меня лучше выйдет в другом месте?

— Что выйдет, сын мой, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд?

— Карьера. Стану адвокатом или врачом, не важно. Может, стоит эмигрировать?

— Сын, есть две категории эмигрантов: те, что везут слишком много багажа, и те, что едут налегке. К какому же классу принадлежишь ты?

— Мм…

— Те, что везут много багажа, думают, что, переместившись, они смогут наладить жизнь, на самом деле ничто никогда не налаживается. Почему? Потому что проблема в них самих! Они везут ее с собой, эту проблему, показывают ей мир, выгуливают ее, ничего не предпринимая, чтобы справиться. Эти эмигранты движутся, но не меняются. Таким бессмысленно уезжать далеко: с собой им не расстаться, и там, и на родине их планы с треском проваливаются. Это неправильные эмигранты, те, что влачат за собой многотонный груз прошлого с нерешенными вопросами, не выявленными ошибками, скрытыми пороками.