Джон Ле Карре - Песня для зебры

Именно там, свернувшись калачиком на деревянном поддоне около кирпичной печки, я как завороженный впитывал истории про кочующих охотников, колдунов, торговцев заклинаниями, про воинов и старейшин — слушал, прикусив язык, из боязни, что меня мигом выпроводят вон из комнаты и отправят на боковую. Именно тогда и зародилась моя всевозрастающая привязанность к многочисленным языкам и наречиям Восточного Конго. Накапливая их в своей памяти и таким образом выполняя завет моего дорогого родителя, я их тайно шлифовал и оттачивал, сохраняя будто для защиты от чего-то неопределенного в будущем, да еще без конца приставал с расспросами и к местным жителям, и к миссионерам, собирая по крупицам просторечные выражения, крылатые фразы, обороты. В тиши крошечной кельи, при свете огарка, я составлял свои первые детские словарики. Вскоре эти волшебные кусочки грандиозной картинки-головоломки мироздания стали неотъемлемой частью моей личности, моим спасением от проблем окружающего мира; это было мое личное пространство, куда могли попасть лишь немногие и которое никому не дано было у меня отнять.

Мне до сих пор любопытно, как сложилась бы жизнь “тайного дитяти”, если бы судьба позволила мне и дальше в одиночку двигаться по этому двойственному пути — может, зов материнской крови оказался бы сильнее отцовского духа? Вопрос этот, правда, остается чисто теоретическим, поскольку собратья отца по вере всеми силами стремились как можно скорее избавиться от моего присутствия. Ведь и предательский цвет кожи, и незаурядная способность к языкам, и ирландская задиристость, и, что хуже всего, моя довольно смазливая внешность, которую, по словам прислуги из миссии, я унаследовал от матери, — все это ежечасно напоминало монахам о греховном проступке моего батюшки.

Наконец в результате разнообразных изысканий выяснилось, что, вопреки всякой логике, мое рождение зарегистрировано в офисе британского консула в Кампале, столице Уганды, и что, согласно сделанной записи, Бруно Неизвестный — подкидыш, которого приняли на воспитание представители Святого Престола. Предполагаемый отец ребенка, некий моряк из Северной Ирландии, якобы препоручил новорожденного заботам настоятельницы обители монахинь-кармелиток, умоляя ее воспитать дитя в единственно истинной вере. А вскоре пропал с горизонта, даже не оставив адреса до востребования. Что-то в этом роде написал, как курица лапой, в своем неправдоподобном отчете славный британский консул, верный сын Римско-католической церкви. Фамилию Сальвадор[5], разъяснил он в том же отчете, выбрала для сироты-покидыша мать настоятельница — она была из испанских кармелиток.

Так к чему все это? Не важно: в результате я стал официально признанной точкой на всемирной карте народонаселения, вечно благодарный за помощь, оказанную мне длинной шуйцей Рима.

Направляемый все той же властной рукою, я был перенесен на чуждую мне английскую почву и помещен под защиту приюта Святого Сердца, этой присно и во веки веков существующей школы-интерната для сомнительного происхождения католических сирот мужского пола, расположенной среди округлых меловых холмов и дюн графства Сассекс. Когда морозным ноябрьским днем я вошел в ее ворота, очень уж похожие на тюремные, во мне вдруг пробудился такой дух противоречия, такой бунтарский запал, к какому ни я сам, ни мои благодетели не были подготовлены. Всего за несколько последующих недель я ухитрился поджечь простыни на своей кровати, изуродовать выданный мне латинский букварь, а еще пропускал мессу без разрешения и был пойман при попытке к бегству в кузове фургона, увозившего белье в прачечную. Если симба плетьми пытались доказать, что мой отец на самом деле чернокожий, то мой монах-опекун самозабвенно порол меня, лишь бы доказать, что я — человек белой расы. Монах этот, тоже ирландец по происхождению, воспринимал меня как личный вызов его способностям. Дикари, орал он, неустанно охаживая меня, по природе своей безудержны. У них нет второй скорости. Для нормального человека вторая скорость — это требовательность к себе, самодисциплина. Нанося мне побои и заодно молясь за мою душу, он надеялся восполнить сей недостаток. Правда, ему не было ведомо, что спасение мое уже близко — в лице седеющего, но энергичного монаха, безразличного к происхождению и богатству.

Брат Майкл, мой новый покровитель и специально назначенный исповедник, был потомком нетитулованной дворянской семьи из среды английских католиков. Всю жизнь посвятив странствиям, он успел побывать в самых дальних уголках Земли. Когда я наконец привык к его чересчур ласковому обращению, мы сделались близкими друзьями и союзниками, а притязания монаха-опекуна на исправление моей натуры, соответственно, сошли на нет — причем я так и не знаю, получилось ли это в результате улучшения моего поведения или же, как я подозреваю сегодня, за счет некой договоренности между ними; впрочем, какая мне разница? Всего за одну живительную послеобеденную прогулку по промытым бесконечными дождями меловым дюнам, то и дело прерывавшуюся проявлениями нежности, брат Майкл убедил меня, что моя принадлежность к смешанной расе есть драгоценный дар божий, а отнюдь не пятно позора, которое требуется любым способом вывести. И я с благодарностью принял его точку зрения. Но лучше всего было то, что он обожал мою способность без запинки перескакивать с одного языка на другой — а я уже достаточно освоился с ним, чтобы осмелиться ему это продемонстрировать. Дома, в Африке, на территории миссии, мне дорого обходилась всякая попытка блеснуть своим талантом, однако здесь, под любящим взором брата Майкла, он вдруг обрел чуть ли не божественное значение.

— Есть ли большее блаженство, дражайший мой Сальво, — восклицал мой наставник, тыча в воздух крепким сухоньким кулачком, вылетающим из-под монашеской рясы, — чем возможность быть мостом, незаменимым связующим звеном между душами божьих созданий, жаждущих гармонии и взаимопонимания?

Если брат Майкл чего-то и не знал о моей жизни, я вскоре подробнейшим образом заполнил эти пробелы во время наших вылазок на природу. Я поведал ему о волшебных вечерах у камина в домике для прислуги. Я рассказывал, как в последние годы жизни отца мы с ним порой направлялись в какое-нибудь удаленное селение, и пока он обсуждал текущие дела со старейшинами, я проводил время на речке с местными ребятишками, обмениваясь с ними различными словами и выражениями, занимавшими меня день и ночь. Для кого-то счастье — это грубые, жестокие игры, или дикие животные, или растения, или племенные танцы, а незаконнорожденный Сальво предпочитал живые, мелодичные переливы голоса Африки, во всех его несметных оттенках и вариациях.

И вот однажды, когда я предавался воспоминаниям о приключениях своих детских лет, брат Майкл неожиданно испытал озарение, сходное разве что с тем, какое выпало на долю Савла по пути в Дамаск.

— Коли Господу было угодно посеять в тебе семена, Сальво, так не пора ли теперь нам с тобою приступить к жатве?! — вскричал он, потрясенный.

Что же, жатвой мы и занялись. Обнаруживая качества, более подобающие военачальнику, нежели монаху, дворянин Майкл изучал каталоги учебных заведений, сравнивал цены на обучение, отправлял меня на собеседования, подвергал тщательной проверке моих потенциальных преподавателей обоего пола и стоял у меня над душой, пока я заполнял бумаги для поступления. Его целеустремленность, приправленная обожанием, была столь же непоколебима, как и его вера в Бога. Мне предстояло пройти формальное обучение по каждому из уже известных мне языков, а кроме того, восстановить те, что за годы бродяжнического отрочества оказались на втором плане, подзабылись.

Но как же платить за учебу? Для этого нам был ниспослан ангел в лице Имельды, богатой сестры Майкла, чей дом с колоннами, из песчаника цвета золотистого меда, уютно примостился в одной из падей центральной части графства Сомерсет. Он-то и дал мне прибежище, когда я выбыл из монастырского приюта. Здесь, в Виллоубруке, где лошади, спасенные от изнурительной работы в шахтах, неспешно щипали траву на выгоне, а у каждой собаки было собственное кресло, проживали три великодушных сестры, из которых Имельда была старшей. Имелись у них и часовня для домашних молитв, и колокол для трехкратного чтения “Ангела Господня”[6], и ах-ах[7], и старомодный домашний ледник, и лужайка для игры в крокет, и плакучие липы, что, не выдерживая напора штормовых ветров, падали… А еще Комната дядюшки Генри, поскольку тетушка Имельда была вдовой героя войны по имени Генри, единолично спасшего Англию. В комнате хранилось все — от его первого плюшевого мишки, лежащего на его подушке, до Последнего Письма с Фронта на аналое в позолоченной оправе. Но — ни единой фотографии, увольте. Тетушка Имельда, столь же ехидная и резкая в обращении, сколь нежная в глубине души, прекрасно помнила своего Генри и без всяких фотографий — так она берегла его только для себя одной.