Филипп Клодель - Дитя господина Лина

– О, простите, меня, я все говорю и говорю. Просто мне не с кем поделиться… Я вас оставлю.

Он поднимается со скамьи. Сердце господина Лина успокаивается, бьется медленнее. Лицо вновь озарено улыбкой, и руки больше не сжимают малютку так сильно. Лин злится на себя за то, что плохо подумал о человеке с грустными добрыми глазами.

Господин Барк приподнимает шляпу.

– До свидания, господин Tao-laï! Не сердитесь на меня за то, что я тут разговорился… Может, еще когда-нибудь увидимся.

Господин Лин делает три кивка головой и пожимает господину Барку руку. Следит за ним взглядом до тех пор, пока силуэт незнакомца не теряется в толпе, в тихой беззвучной немой толпе, которая, подобно гибкому морскому змею, лавирует, уплывая во тьму.

На следующий день старик покидает спальню в тот же час. Одет он как накануне. Малышка – тоже. Женщины и дети снова смеются. Мужчины, занятые игрой, даже глаз не поднимают.

Иногда они спорят. Один обвиняет другого в жульничестве. Разговаривают на повышенных тонах. Жетоны и монеты летают как пули. Затем все утихомиривается. Игроки курят, и серое облако дыма разносит по комнате раздражающий крепкий запах.

Утром в спальне тихо – женщины с детьми гуляют. Дети начинают привыкать к новому городу. Возвращаясь домой, громко произносят незнакомые слова, которых господин Лин не понимает. Женщины ходят в контору по делам беженцев за продуктами, готовят еду. Всегда оставляют порцию господину Лину. Так положено по традиции. Господин Лин старше всех. Он дед. Женщины обязаны его кормить. Он это знает. И знает, что это не признак любви или симпатии. Судя по кислым физиономиям, с которыми женщины подносят ему пищу, он им противен. Они молча ставят миску перед ним, разворачиваются и уходят. Он, склоняя голову, благодарит, но женщины даже не смотрят.

Он никогда не испытывает голода. Даже в одиночестве он не мог бы есть. Впрочем, если бы он был в одиночестве, то не оказался бы в чужой стране. Остался бы на родине. Не покинул бы руины, в которые превратилась деревня. Умер бы вместе с деревней. Но у него на руках ребенок, его внучка. Поэтому он изо всех сил старается есть, хотя еда по вкусу напоминает картон, не лезет в горло, и Лин мучается тошнотой.

По улицам он ходит осторожно. Ребенок у него на руках ведет себя спокойно, как всегда. Девочка тиха, словно утро, которое понемногу рассеивает темноту, сковавшую деревню, рисовые поля и лес, все одевшую сумерками.

Старик движется вперед маленькими шажками. На улице так же холодно, как накануне, но господин Лин снова облачился во все, что у него есть. Только веки, губы и кончик носа от ветра немеют. Людей по-прежнему толпы. Куда они все идут? Господин Лин не осмеливается поднять на них взгляд. Смотрит под ноги. Но время от времени украдкой все-таки стреляет глазами по сторонам – океан лиц вздымается волнами, надвигается на Лина, чуть задевает его, но никто не обращает внимания ни на старика, ни тем более на ребенка.

Господин Лин никогда не видел столько мужчин и женщин. В деревне было мало людей. Иногда, конечно, старик наведывался в соседний городок на рынок, но и там знал почти всех. Крестьяне, продававшие или покупавшие всевозможные товары, жили в таких же деревнях, как Лин, между рисовыми полями и лесами, на склонах гор, вершинами которых редко доводилось полюбоваться из-за тумана. Более или менее дальние родственники, кузины и кузены, братья и сестры жен и мужей, примыкали одни к другим. На рынке все много болтали. Смеялись. Обменивались радостными и печальными новостями, сказками и слухами. Сидели в передвижных ресторанчиках, наслаждались супом из смилакса и рисовыми пирожными. Мужчины говорили об охоте, о разных культурах. Молодые люди смотрели на девушек, и те краснели, шептались, пряча глаза.

Господин Лин замечтался и вдруг, оступившись, чуть не упал. Девочка моя! Девочка! Он крепко прижал Сандью к груди. Вновь обрел равновесие. Сердце в груди закололо. Чуть не разбил малютку о землю! Господин Лин поднимает глаза. Перед ним – высокая толстая женщина. Она кричит, обращаясь к Лину. Она гораздо выше старика. И у нее злое лицо. Она трясет головой, хмурится. Толпа проплывает мимо, не глядя на Лина, не замечая гневных криков женщины. Толпа похожа на слепое глухое стадо.

Господин Лин несколько раз склоняет голову перед высокой женщиной – так он просит прощения. Женщина, что-то бормоча себе под нос и пожимая плечами, убирается восвояси. У старика бешено стучит сердце. Он говорит со своим сердцем, словно с напуганным зверьком. Силится его успокоить. Сердце понимает. Бьется реже. Оно будто пес, который от страха лаял на грозу, а потом утихомирился и, как прежде, лег у порога родного дома.

Господин Лин смотрит на внучку. Она не проснулась. Ничего не заметила. Только с головы слезли шапочка и капюшон. Старик поправляет одежки. Гладит малютку по лбу. Тихо напевает песенку, зная, что даже во сне ребенок все слышит. Песенку старик впервые услыхал из уст своей бабушки, а та – из уст своей. Мелодия и слова существуют тысячу лет, с тех пор, как в деревне построили первый дом, и все женщины поют своим внучкам, когда те рождаются, одну и ту же песню:

Потрескавшиеся тонкие губы старика никогда не забудут этих слов. Слова словно смазывают губы волшебным бальзамом. От них становится теплее в груди и спокойнее на душе. С ними можно вернуться в прошлое, в другое время и другое пространство, туда, где ты родился, где жил, где входил в хижину из бамбука и сквозь щели пола видел землю-матушку, чувствовал запах огня, на котором готовили пищу, пока дождь тарабанил по крыше, устланной листьями, роняя прозрачные легкие капли прямо из-под облаков.

От песни старику становится легче. Он забывает о холоде и о толстой женщине, в которую случайно врезался. Шагает вперед. Ступает осторожно. Словно скользит. Вот уж дважды обошел квартал и чувствует усталость. От холодного воздуха в горле жжет, но внезапно Лин сознает, что это ощущение ему не неприятно.

Воздух не пахнет. Эту страну носом не учуять. Все незнакомо, ничто не вызывает трепета. Хотя море недалеко. Господин Лин это знает. Судно, на котором он приплыл, до сих пор стоит перед глазами, огромный порт с гигантскими подъемными кранами, запускающими свои щупальца в тяжелые животы кораблей, словно намереваясь разобрать их по частям. Но напрасно старик делает глубокие вдохи, закрывает глаза и вновь дышит полной грудью: он не чувствует аромата моря, этого магического соединения тепла, соли, солнца и запаха выброшенной на берег рыбы; однажды Лин покинул деревню и два дня провел в пути, искал безумную тетушку, сбежавшую к морю, тогда он впервые узнал, как пахнет море. Господин Лин улыбается, вспоминая тетушку, ее беззубый рот, выгоревшие на солнце брови и ресницы. Эта женщина жила в собственном измерении, она смотрела на море и разговаривала с ним, будто с родителем: «Вот видишь, я все-таки нашла тебя, теперь от меня не спрячешься!»

Тетушка ушла из деревни за неделю до Лина. Она блуждала по рисовым полям днями и ночами. Она спала на земле, и волосы ее касались травы и песка. Ее одежда разорвалась о колючий кустарник. Она была похожа на ту, которой являлась: на старую, безумную, истощенную тетушку, говорившую с морем. Лин взял ее за руку и отвел в деревню. По дороге она бубнила себе под нос проклятия и молитвы, во встречных крестьянках ей чудились нимфы, а в крестьянах, согнувшихся под грузом коромысла, – бесы.

Господин Лин в те времена отличался невиданной силой. Почти всю дорогу он нес безумную тетушку на спине. Мускулы на его теле создавали выразительный рельеф. Его крепкие руки останавливали буйвола, схватив животное за рога. Его мощные ноги помогали держать равновесие, когда на деревенских праздниках, участвуя в сражении, Лин одним движением опрокидывал противников наземь. Сколько лет этим воспоминаниям! Сандью тогда еще не родилась, конечно. Не родился еще даже ее отец, сын господина Лина. Он был молод, не женат, девушки оборачивались на него на улицах, смеялись и щебетали, словно весенние птички.

Теперь господин Лин – просто усталый старик. Чужая страна выматывает его. Смерть выматывает его. Она высосала из него все силы, как новорожденные козлята высасывают из козы молоко, и та, обессилев, валится на бок. Смерть забрала у него все. Больше у него ничего нет. Он в тысячах километров от несуществующей деревни, в тысячах километров от одиноких могил погибших людей. В тысячах дней от некогда прекрасной волшебной жизни.

Сам того не замечая, господин Лин оперся рукой о скамейку напротив парка, ту самую, на которой отдыхал накануне. Ту самую, где полноватый улыбающийся человек обратился к нему на своем языке и положил руку ему на плечо. Старик садится и вдруг отчетливо вспоминает человека, его рот, ни на минуту не выпускавший сигарету, его глаза, одновременно печальные и смеющиеся, звук его голоса, непонятные слова, вес его руки на плече Лина и то, как Лин испугался, вздрогнул, а затем устыдился своего недоверия.