Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду

— Что ты понимаешь.

— Тебя понять трудно, ты ведь душа ищущая, куда мне.

— Видишь ли, чтобы стать толковым плотником, не обязательно всю жизнь спать у верстака.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты работал когда-нибудь на заводе?

— Немного.

— Так вот представь себе, что все выходные дни ты проводишь на заводском дворе. Развлекайся, как можешь, только помни, что у тебя горит план. А вообще, брат, извини, я думал, ты это понимаешь.

— Вот значит как…

— Знаешь, я сейчас успеваю сделать больше и еще время остается. Опять же спина твоя натруженная сниться мне перестала, как укор совести. Так что сдвиги уже есть, и в лучшую сторону. Пошли и ты со мной к Раисе Петровне. Она таких, как ты, тоже берет.

— Насчет сдвигов — это ты правильно сказал. Только они у тебя начались немного раньше, чем ты думаешь, — Мишин взгляд излучает прямо лавину тепла и дружеского сочувствия. Мой взгляд отвечает глубокой признательностью. Нестеров смеется.

— Ты слишком привык жить по прямой, Миша, — начинаю я открывать глаза другу на истинное положение дел, — всякие перемены и отклонения для тебя не нормальны. Ты умрешь от столкновения на улице с себе подобным.

— А ты, Иванов, слишком любишь пестроту. Как ты пишешь: «За судьбою пестрой я гоняюсь…»

Это удар ниже пояса и сравним только с разглашением исповеди. Однако я удивлен. Он цитирует мои стихи из журнала нашего клуба. Двадцатый век — век информации.

— Руки прочь от искусства, лицемер, — говорю я. — Ты просто неблагодарный потребитель. А не я ли тебя, уважаемый, можно сказать, за узду притащил в наш строительный отряд? Если бы не я, где бы ты хлебнул столько романтики, кадавр. И никакой благодарности.

Мишка улыбается. Он-то знает, о чем я говорю.

Летом наш студенческий стройотряд был направлен в маленький таежный городок. Мы прокладывали водопровод к строящемуся дому. Грунт был рыхлый, с плывунами. Траншею рыл «Беларусь», мы шли следом и укрепляли стены траншеи досками. Тракторист работал быстро и грамотно: откопал положенное — отъехал. Только отъезжал он чуть дальше, чем надо, подбрасывая работу и нам. Мы по одному прыгали в траншею и лопатой вычищали то, что ковшом он уже не доставал. Трактор работал непрерывно, да и мы спешили.

Мишка энергично работал лопатой, когда стена, подмытая грунтовыми водами стала медленно оседать. Болотов, не думая, прыгнул на поднимающийся ковш «Беларуси», и тракторист аккуратно поднял его над завалившейся траншеей. Такие случаи обычно запоминаются. Мишка гордился и чувствовал себя бывалым человеком.

Болотов тянется к линейке. Больше мы для него не существуем. Серьезный человек. Мы с Валеркой перебрасываемся несколькими фразами и, зарядившись деловым настроением, выходим из комнаты. Навстречу нам идут Ваня Харченко и Женя Давыдов. Они идут в ту же комнату проведать друзей.

Утро. За окном накрапывает мелкий дождь. Бабье лето кончилось. Делаю себе маленький подарок — встаю на полчаса раньше и поглядываю на понурый садик. Листья желтой вуалью закрывают землю. Массовое гулянье природы заканчивается. Мне почему-то вспоминается наш летний вояж, уютная таежная станция и две девчонки, машущие рукой вслед уходящему поезду.

Хорошие были девчонки — чистые и надежные, с ярко выраженной доброй русской рассудительностью, за которую мы так любим наших матерей. Казалось бы: вот оно, чего еще желать? Ан нет, не складывается. Какие-то новые человеческие качества претендуют на первичность, может быть, та же тонкость, выбирая которую, мы можем пожертвовать самой человечностью. Но вот после таких встреч оседает на всю жизнь в душе какое-то сладостное щемление, тоска по истинным человеческим ценностям, на которые мы разучились полагаться.

Студенческие строительные отряды ушли из моей жизни вместе с угасшим летом. На следующий год — военные лагеря, а там — выпуск. Жаль. Оторвавшись на время от гипотез и структурных схем всего на свете, мы набрасывались на жизнь во плоти с ее тоскою, борьбой, трудом и любовью и умудрялись извлекать полезное даже из однообразия. Мы спешили утвердиться, нашли себе преданных друзей и поняли, что это такое — единство цели. Мы возвращались назад окрепшими и появлялись перед близкими грубыми и растроганными.

И вот осень, Неторопливо уходит живое тепло зеленых аллей, беззаботных пляжей и счастливых вечерних городских улиц. Каждый из нас остается при том, что нажито: спокойным ли уютом, отчаянием, злостью или смирением. Осень воздаст каждому свое. От затухающего костра тепла, конечно, поменьше, зато оно особого свойства, с неразгаданным таинством. За эту тайну я осень и люблю.

Ну и, наконец, любую деятельность здоровой долей аскетизма не испортишь, поэтому настроение у меня грустно-торжественное.

Начало трудового дня лучше всех описывает в своих трудах Вадик Веселов. Кажется, это звучит так: «Сплю. Вскакиваю. Опаздываю. Бегу. Жую. Втискиваюсь. Давлюсь. Умываюсь. Кричу. Игнорируют. Грущу. Кричу. Игнорируют. Тоскую. Кричу. Игнорируют. Ужасаюсь. Кричат. Выбрасывают. Встаю. Бегу. Залетаю. Выпроваживают. Ухожу. Возвращаюсь. Проползаю. Сажусь. Сплю». С этим трудно не согласиться. Сюжеты Вадика неоднократно проверены жизнью, и он чувствует себя неуязвимым, считая, что для описания современной жизни достаточно одних глаголов. И все же относительно новизны стиля я не уверен. Для наших российских модернистов двадцатых годов готовая продукция Вадика была только заготовкой. Можно еще разбить слова пополам и вторую половину выбросить.

Я неторопливо одеваюсь и еду в институт. Трамвайная толчея внешне всегда одинакова, однако осенний подтекст улавливается во всем. Я внезапно начинаю видеть во всех своих единомышленников и ощущать те невидимые нити, которые делают всех нас монолитным, хоть и трамвайным братством. Эти лица: озабоченные и веселые, задумчивые, озорные и легкомысленные — они всегда будут волновать меня, я должен быть всегда среди них, мне нужно чувствовать их рядом. Иначе во мне утратится что-то живое, без чего я себя не мыслю.

И меня они видят, и теплы ко мне, пассажиры трамвая. Мы провожаем выходящих взглядом, рассеянно встречаем вновь прибывших, и вот они уже свои, и мы нужны друг другу, хотя мало кто об этом думает. Зато чувствуют все. Многое нам сегодня предстоит, но может случиться так, что вот этот трамвай, идущий сквозь дождливое утро, и останется самым умным и полновесным впечатлением ушедшего дня.

Будни идут плотно загруженные, упругие, как будто живешь в резиновой среде. Однако мы все-таки успеваем заметить изящную схему или формулу и посмаковать ее содержание. Не устаешь удивляться изощренности человеческого разума, во всяком случае первые два часа занятий. Так что с этой стороны дела обстоят благополучно. Если еще после занятий зайти в спортзал, провести пару смелых боковых, а в ответ получить не менее впечатляющий прямой, то требование еще чего-то от жизни представляется мне кощунством. Не считая, конечно, того, что каждый должен иметь свой тихий уголок, где можно спокойно пообщаться с самим собой. Куда я и следую.

Я вхожу в свою комнату и немею. На бывшей свободной кровати мирно спит существо, мерное посапывание которого отдается у меня в ушах колокольным звоном надвигающейся катастрофы. Мой взгляд непроизвольно скользит в другую сторону и натыкается на чемодан. Чемодан мой, я попал туда, куда шел. Сзади в кулак прыскает Раиса Петровна.

Закрываю дверь и подхожу к хозяйке. Мы начинаем молча со вздохом разглядывать друг друга. Она уже не улыбается.

— Из-за ваших условностей я не намерена терпеть убытки, — изрекает женщина.

— Во-первых, это не мои условности, — говорю я внятно. — Во-вторых, как вы себе это все представляете?

— Что?

— Наше сожительство, по-вашему — симбиоз.

Она смотрит на меня с безнадежной жалостью, как директор школы на твердолобого ученика, у которого еще и родители пьяницы. Я же стараюсь просверлить ее взглядом, насколько может позволить себе это делать квартирант-джентльмен. Вы как-нибудь попробуйте быть квартирантом и не быть джентльменом, хотелось бы мне на это посмотреть. Медленно, как хворь, в меня входит обреченность, и попытки создания делового микроклимата мне уже кажутся жалкими.

— Эта девушка уже сутки живет на вокзале! — восклицает хозяйка.

Я молчу.

— Да она такая же студентка, как и ты! — Раиса Петровна отходит на шаг и начинает изумляться моей черствости.

— Нормальные люди давно уже учатся.

— Она говорит, что болела.

— Шла бы тогда к друзьям в общежитие.

— Друзей у нее еще нет, только поступила, а общагу еще не дали, — терпеливо доносит она до меня подробности трагедии. Я пытаюсь реализовать последний козырь.

— Раиса Петровна, это же не ваш профиль! Вы совершаете безнравственный поступок, нечистоплотную сделку с совестью…