Сергей Антонов - Тетя Луша

Она попрощалась с удивленным инженером и выбежала на улицу. Было без десяти семь.

«Куда это я?» — подумала Луша просто так, для вида, чтобы хоть на минуту обмануть себя.

Она быстро шла вдоль деревни, и лицо у нее было красивое и злое.

На пути ее остановила Настя.

— Чего тебе? — спросила Луша, не сбавляя шага.

— Опять стадо на болотину погнали. Там одна осока. Её посолишь — и то через силу коровы едят, а так и вовсе не едят. С такой пастьбой разве план надоишь?

— Бери коня, езжай к пастухам. Скажи, чтобы перегнали. А в Вознесенском погляди, пришла ли молотилка.

— А ты куда, тетя Луша?

— Какая я тебе тетя? Сказано — и ступай!

Настя отстала.

Луша вышла на околицу и направилась к лесу. Солнце садилось. Было оно раза в два больше, чем днем, и заливало небеса холодным малиновым светом. Притихший лес дожидался ночи. Изъезженный проселок спускался под изволок, и шагать было неприятно — легко, словно кто-то против воли тянул вперед и вперед. И Луша шла, всем своим существом ощущая эту насильную легкость, и на душе ее было невесело.

«Да что такое в самом деле? — рассердилась она. — Что я, рябая? Что я, не заработала права душу свою отогреть? Десять лет тащу такое хозяйство, недоедаю, недосыпаю, два раза на день через три деревни по кругу бегаю».

«А что с твоих трудов? — возражал ей какой-то внутренний голос. — Если бы ты колхоз в передовые вывела, тогда другой разговор. Тогда бы и мужики понаехали, и от женихов отбою бы не было. А пока, за десять-то лет, одни Гавриловы вернулись. Один парень приехал, и того хочешь к рукам прибрать. А ты председатель, ты за все в ответе. И за хомуты, и за ломаные печи, и за то, что мужиков мало. Перед всеми женщинами в ответе: и перед Катериной, и перед Настей. Смотри. Не похвалят тебя бабы. Тебя поставили о людях думать».

«А о себе когда!»— чуть не крикнула Луша. Начинался горелый лес, и развилка была близко.

Через минуту она увидела Сашу. Он сидел на пеньке спиной к дороге и играл веточкой. Луше почему-то вспомнилась песенка Катерины: «Только стукни о пенек, выйдет славный паренек»; она поморщилась и остановилась.

Саша не замечал ее.

«Сейчас подойду, — быстро думала Луша, — а он спросит: «Ну, куда пойдем?» — и посмотрит на меня со значением, как тогда в конторе… А я скажу спокойно; «Что у тебя, память отшибло? Скотный двор поглядим — и домой». И все… И все… И чтобы никаких глупостей».

Она сошла с дороги и остановилась перед ним.

— Чего же опаздываешь? — спросил Саша.

Она стояла молча, опустив голову.

— А я уж домой собрался.

Она все стояла, не поднимая глаз.

— Ну, пошли, что ли… — сказал Саша. — Поглядим поскорей, да мне назад надо. Батька сегодня именины отмечает.

Он поднялся, отряхнул брюки и пошел, играя веточкой.

И Луша внезапно поняла, что он и не думал ни о каком свидании, когда разговаривал в конторе, да и не знал, наверное, никогда, что тут встречаются с ухажерами колхозные девчата. Просто собрался человек смотреть скотный двор с председателем колхоза — только и всего. А танцы у Катерины и чаепития — все это просто так, глупости подвыпившего парня, которые давно пора забыть так же крепко, как забыл Саша, а не строить на таких пустяках бабьи фантазии.

Указывая дорогу, Луша молча прошла лес и направилась к Поповке напрямик, поляной.

Блекнут к осени деревенские полянки. Летом они щедро разукрашены цветами — алыми, бирюзовыми, белыми, и густой, тяжелый от медовых запахов воздух неподвижно стоит над землей. А сейчас все потускнело: и цветы, и травы. Редко где задумчиво клонит помятые головки бледно-голубой, словно выцветший за лето, колокольчик, да прячется в тени крошечная, застенчивая незабудка, да отцветают бело-розовые, грязноватые кашки, лаская вечерний воздух еле слышным прощальным запахом.

Скотный двор был пуст. Луша вошла вслед за Сашей и стала объяснять, что в первую очередь надо делать строительной бригаде. Она показала, где перестлать полы, где поправить рамы, сказала, что надо добавить вытяжные стояки, потому что каждая корова испаряет дыханием десять килограммов воды в сутки и зимой стоит такой туман, что не видать ничего.

— У вас тут за год всего не переделаешь. В эмтээсе, наверное, легше, — заметил Саша.

А она говорила, говорила, и на глазах у нее стояли слезы. Было темно, и она думала, что Саша не заметит. Но он заметил. Он взял ее под руку и повел к окну, ближе к свету.

— Что ты? — спросил он.

Она не отвечала.

— Лушенька, что ты? — повторил он испуганно.

Луша длинно вздохнула и уронила голову на его плечо. Он стоял, озадаченный, обнимал ее и чувствовал, как вся она, с головы до ног, вздрагивает от бесшумных рыданий. Было тихо, только где-то, далеко-далеко в лесу, слышался тупой ритмический стук, похожий на тюканье топора.

— Думаешь, я правда в эмтээс подамся? — говорил Саша. — Это я так. Я не пойду в эмтээс.

Звук приближался. Стало ясно, что скачет лошадь. Луша отпрянула к стене. Лошадь затопала рядом, послышался голос: «Стой, леший!» — и в воротах появилась Настя.

— Тетя Луша! — крикнула она в темноту.

— Ну, что тебе опять? — спросила Луша неестественно спокойно, как в конторе, когда ее отрывали от дел.

— В Вознесенском подвод не хватает. Снопы не поспевают к молотилке подвозить. Машиновед ругается.

— Я сейчас. — Луша насухо, до боли, утерла глаза и щеки, туго повязала платок и вышла. — Там Саша, — сказала она. — Разъясни ему, что уделывать. Ты доярка, твоя и забота.

Настя стояла в нерешительности.

— Иди, не бойся. Он изображает только из себя. А парень хороший.

Луша взлетела в седло и тронула коня каблуками. Конь всхрапнул и помчался напрямик по поляне, прибивая к земле редкие кашки и колокольчики.