Ирина Лобановская - Что мне делать без тебя?

Олеся ни на какие вопросы отвечать не собиралась. Она вообще не желала ничего обсуждать и не хотела ни о чем думать. Читала, готовилась к урокам, зачем-то взялась изучать немецкий… Вот только глаза всегда таили в самой глубине никогда не проходящие грусть и муку. Скорее всего, беспричинные и уж во всяком случае, необъяснимые в такой спокойной и легко живущей женщине. И не ошибался ли Малахов в своей скоропалительно состряпанной теории ее необычного кокетства?

Тоненькие руки взмывали вверх каждый раз, чтобы обнять Валерия, едва Олеся его видела. Директор смущался, с трудом пряча мгновенно возникающее желание.

— Повторяю снова: в школе этого делать нельзя! Нас могут увидеть! И дети, и Эмма!

Олеся удивленно поднимала брови: она не понимала самых очевидных вещей. А с директором происходило что-то странное, творилось нечто непонятное. В последнее время он жестоко тосковал без Олеси. Просто бредил ею наяву. Стоило потянуться к ней, отсутствующей, навстречу, и она, охотно откликаясь, гладила его по волосам и сплетала пальцы с его пальцами. Валерий чувствовал, как она дышит, как пахнет ее щека и прогревается в его ладони маленькая узкая ладошка. Малахов открывал глаза. Светлоглазое видение исчезало. Валерий сидел в своей комнате и тупо смотрел в окно. И едва не сходил с ума от невозможности тотчас увидеть маленькую учительницу.

Терзаясь противоречиями и разочарованиями, он тщетно пытался найти хорошее в своем существовании. Что сделала с ним Олеся? Как ей удалось резко изменить Валерия? Или в нем и менять было нечего — дурацкая, придуманная, ничего не значащая холодность. Сплошная пустота…

Теперь желание мучило Валерия постоянно, не давало ни на чем сосредоточиться, мешало работать, читать, разговаривать с людьми. Каждая полуодетая женщина (а нынче они все полуодеты) заставляла его краснеть, отводить глаза и кусать губы.

Ему хотелось избавиться от мучительной неправды, от ничего не требующих кротких глаз жены. Ложь заставляла его задыхаться, но полюбившуюся петлю он сам затягивал туже и туже. День за днем. Прежде он жил ясно и понятно, безупречно разложив чувства, дела и привычки по своим полочкам, по своим местам. Даже обман занимал строго принадлежащий ему, всегда запертый на ключ ящик стола. Появление Олеси сломало знакомый порядок. Тогда и родилась долго скрываемая от самого себя мысль — бросить все и всех… Еще задолго до расставания с Олесей, за несколько месяцев до появления в школе Карена…

Валерий в отчаянии бросился за помощью к Глебу. Тот терпеливо выслушал его. Потом наступила оглушительная тишина. В сгущающейся темноте часы отщелкивали секунды. На мгновение стало страшно, словно пришло время умирать.

— Ты ищешь разумные способы разрешения вопросов там, где их просто не может быть, — задумчиво сказал наконец поэт. — Любой выход окажется грязноватым и несправедливым. И, прежде всего, для тебя.

— Неправда! — взвился Малахов. — Почему я всегда буду несправедливым?

— Ну, хотя бы потому, — спокойно продолжал Глеб, — что человек объективно быть полностью справедливым не в состоянии. По природе своей. Это не в его власти. На твоем месте я бы уповал на судьбу и переложил решение проблемы со своих на ее плечи. Пусть будет так, как будет!

Поэт был прав. Директор прикусил губу.

— Конечно, лучше судьба, чем объяснения с двумя женщинами, — нехотя процедил он сквозь зубы.

— Значительно ближе к истине, — удовлетворенно кивнул Глеб. — Хотя пока ты от нее довольно далек…

— Это почему же? Ты договаривай до конца, не темни.

— Ну, хорошо, мой мальчик, — поэт налил себе еще вина. — Я попробую объяснить, только ты не бросайся на меня, как тигр-людоед. Жизнь, как ни странно, не любит логики. Поэтому, главное, одобряешь ли ты себя сам. Об остальном забудь. Ты нелеп сейчас и смешон — прости, пожалуйста! — в своих мучениях и терзаниях. Ты не создан для того, чтобы принимать решения, и я просто удивляюсь, как тебе удалось сколотить такую приличную, известную всему городу школу. Ну, это единственное, что ты сделал! Семен не в счет, он появился на свет по чистой случайности.

Малахов медленно допил свое вино. Какая редкостная гадость!

— Ты чересчур мрачно смотришь на вещи, а жить нужно легко, — вновь заговорил Глеб. — Плохое надо отбрасывать от себя подальше и подпускать его лишь "до пальто". Принимай всех и вся такими, какие они есть. Не ищи в них того, чего не существует. И не философствуй, пожалуйста, не надо! Липовый из тебя философ, Валерий, неопытный! Ни от кого ты не услышишь четких и ясных ответов на свои дурацкие вопросы: зачем, для чего, почему… Только в России без конца ищут смысл жизни и никак не могут его найти. Вот скажи: как ты относишься к Олесе?

— Я люблю ее… — неловко ответил директор.

Витковский махнул рукой.

— Ерунда, дорогой, прости! Сказав так, ты ничего не сказал. Любишь, не понимая? Любишь, не зная? Так не бывает. Человек всегда хорошо знает то, что любит. И любит то, что знает. Я, например, люблю апельсины. И прекрасно знаю о них все, что мне нужно. Что, неправда?

Это была и правда, и неправда одновременно.

— Вы совсем чужие друг другу люди, — жестко продолжал Глеб. — Мне жаль вас обоих. Ты хороший человек, и я искренне привязался к тебе за несколько месяцев. Но ты бесхарактерный. А Олесе нужен характер. Другое дело, что она его либо никогда не найдет, либо ни за что с ним не уживется. Я хорошо знаю свою дочь. После развода она стала метаться. И ты явился, просто чтобы заполнить пустоту. Природа не терпит пустоты. Видишь ли, Олеся неживая. Ее счастье умерло, а она осталась. Без него, понимаешь? Это очень страшно — пережить свое счастье. Но так часто бывает. Когда-то моя Ася, узнав, что я ухожу, спокойно шагнула с двенадцатого этажа… Но Олеся другая. Она осталась жить. И тебя по дороге встретила, и даже вообразила на минуту, что ты можешь сделать ее счастливой…. А что ты можешь?

Поэт снова с пренебрежением махнул рукой.

"А что я могу?! — подумал Валерий и вспомнил пустые, отсутствующие глаза Олеси, преследующие его день и ночь.

— Пойми, — негромко увещевал Глеб, — мы все здесь случайные люди, и ты, и я. И все здесь случайно. Ты ненароком столкнулся с Олесей, а будь на ее месте другая, похожая, ты бы в нее точно так же врезался. Под руку тебе она подвернулась в тот самый момент, когда земля у тебя под ногами горела. Только ты сам этого еще не замечал. Женщина в такой момент — просто отдушина.

— Отдушина — место для кошек, — машинально ответил директор. — Значит, ты думаешь, с Олесей земля уже не горит?

— Ничего я такого не думаю, — хмыкнул Глеб. — А отдушина — просто черная дыра.

Несколько минут они молчали. Словно желая объяснить Малахову поведение Олеси, умевшей легко раздеваться, Витковский продолжал:

— Мы закрываемся от других одеждой: брюки, носки, рубашку… Рядом с кем ты свободно все с себя снимешь? Чтобы уж такой, какой есть: кривоногий, волосатый, неловкий… Страшный до чертиков, непривлекательный и никому не нужный, но зато в чистом виде!

— В голом! — педантично исправил Валерий.

Глеб довольно засмеялся.

— Вот я и говорю, мой мальчик, что в галстуке и при часах мы совсем другие, чем в натуральную величину. Для общества ты очень подходишь в своем костюме. Ну и прекрасно, чего тебе еще искать? Ведь ты всем нравишься, а нравишься ли ты самому себе, никого не волнует.

— Почему? — тупо спросил Малахов.

— Почему? — недоуменно переспросил поэт. — Ну вот, снова твои почему… Ты что, опять будешь задавать мне свои бесконечные вопросы? Уймись, Валерий, успокойся! Твоя искренность и тяга к правде никому не интересна, спрячь их поглубже под свитер. Для женщины одежда — все и ничего. На самом деле лишь для нас она очень много значит, потому что мы не умеем, как они, четко отделять внешнее от внутреннего. Мы более монолитны, а у этих свистушек множество всяких граней и разных оттеночков. И тряпки для милых дам — просто удачная вывеска, хорошая реклама, тогда как для нас это — броня, скафандр, укрытие… Женщины меняются сто раз на дню, абсолютно не меняясь. Живут напоказ, на всеобщее обозрение. И ничего личного не демонстрируют. Бери с них пример. Если, конечно, получится. Я всегда так и делал. Ты понял что-нибудь?

— Продолжай… — пробормотал Малахов непослушными губами.

— Я, собственно, все сказал, — отозвался Глеб. — Ты любишь ни от кого не зависеть по примеру большинства мужчин. Ну и не морочь себе голову! Прими ситуацию как должную. И живи себе дальше спокойно. Это просто, как апельсин… Олеся — моя любимая дочь, но я всегда искренне жалел ее мужа. Бедняга! А теперь мне очень жалко тебя, хотя почему-то кажется, что ты должен выпутаться из своего непростого узелочка.

Но выпутаться никак не удавалось. Правда, их связь с Олесей ничем не нарушалась и не омрачалась: по странному стечению обстоятельств ничего случайного и плохого с Олесей и вокруг нее не происходило, а в конфликты она, в силу своей натуры, вступать не любила.