Джон Ирвинг - Свободу медведям

— Что еще мне надо? — спросил я.

— Очки, — ответил он. — У меня они тоже есть. Пилотские очки времен Мировой войны — лягушачьи очки с желтыми стеклами. Они просто потрясающие! И ботинки, — добавил Зигги. — У меня для тебя есть настоящие туристские ботинки.

— Нам пора начать укладывать вещи, — заторопился я.

— Сначала нужно покончить с пивом.

— А потом поехали.

— Рванем погромче! — сказал Зигги. — И завтра вечером мы уже будем пить воду из горной реки или озера. Спать на траве и предоставлять солнцу будить нас.

— Росой на губах!

— С деревенскими красотками под боком! — воскликнул Зигги. — Положимся на волю Господню!

Итак, мы допили свое пиво. Повсюду на террасе слышались приглушенные голоса, лица сидевших за столиками вокруг нас людей плавали и покачивались в нашем пиве.

Затем — подкачка насоса от нажатия на педаль стартера и еле слышный звук всасывающего клапана, который, казалось, возник невероятно далеко от мотора. Потом глухое ворчание и медленная, мерная дробь холостого хода. Зигги дал мотору прогреться, а я осмотрел поверх изгороди столики на террасе. Зрители не выглядели раздраженными, однако они прекратили свое бормотание и повернули головы в нашу сторону; медленное биение нашего мотора попадало в унисон с первыми приглушенными толчками насыщенного запахами весеннего воздуха.

А задний карман охотничьей куртки Зигги оттопырился еще сильнее; когда я оглянулся на наш столик, то заметил, что с него пропала солонка.

Зигги вез меня. Мы проехали под аркой и выскочили на площадь Героев; я задрал голову, наблюдая за голубями, расхаживающими по крышам домов; мясистые барочные купидоны пялились на меня с муниципальных зданий. Через стекла желтых знаменитых пилотских очков времен Мировой войны утро казалось еще более золотым, чем было на самом деле.

Старуха с отвислыми щеками вывезла полную цветов повозку на Марихилферштрассе, и мы притормозили подле нее купить несколько желто-оранжевых крокусов; мы засунули их в вентиляционные отверстия наших защитных шлемов.

— Парням это не пристало, — прошамкала беззубая карга.

Мы помчались дальше, бросая цветы ожидавшим автобусов девушкам. Головы девушек были повязаны шарфиками, концы которых хлопали их по горлу, и большинство из них уже были с цветами.

Мы ехали слишком рано; нам попадались запряженные лошадьми повозки, которые везли на Нашмаркт овощи, фрукты и множество цветов. Один раз мы промчались мимо лошади, которая испугалась транспорта и вздыбилась на наш мотоцикл. Приветливые возницы покрикивали со своих скрежещущих передков, с некоторыми из них были жены и дети; день выдался по-настоящему восхитительным.

Дворец Шёнбрун выглядел одиноким — ни туристских автобусов, ни толпы с фотоаппаратами. Прохладный туман повис над дворцовыми площадками, тонкая дымка подползла близко к стриженой зеленой изгороди, накрывая, словно панцирем, растения и зеленые лужайки. Мы видели, как природа набегала на нас и оставалась позади.

В пригороде Хитзингера, там, где заканчивалась дворцовая земля и начиналась сельская местность, мы уловили первые запахи Хитзингерского зоопарка.

Мы остановились у светофора, и нас приветствовал трубный голос слона.

— У нас ведь навалом времени, да? — спросил Зигги. — Я хочу сказать, что в нашем распоряжении все время мира, как мне думается.

— Мы не можем покинуть Вену, — сказал я, — без того, чтобы не увидеть, как весна обрушилась на зоопарк.

— Ну разумеется.

Хитзингерский зоопарк обнесен каменной стеной, входная плата взимается головастой жабой с зелеными наглазниками карточного игрока. Зигги остановил мотоцикл в стороне от грязной колеи, не под деревьями, а подальше от потоков воды, у палатки билетера, над которой нам было видно голову жирафа, раскачивающуюся на шее-шесте. Неуклюжая масса животного следовала за его шеей; гнутые, дутые ноги тужились ступать прямо. На его тощем подбородке светилось лысое пятнышко — там, где он терся им о высокую ограду.

Жираф взирал вниз через ограду на теплицы ботанического сада; стекла теплиц все еще блестели росой. Для солнечного тепла было слишком рано, и вокруг не было ни одного человека, кто мог бы наблюдать за жирафом. На выложенной булыжником дорожке между строениями и клетками не было никого, кроме уборщика, орудовавшего своей шваброй.

Хитзингерский зоопарк находился здесь сравнительно недавно, но его здания были такими же старыми, как и сам Шёнбрун; часть дворцовой земли с разрушенными теперь постройками — без крыш, с тремя стенами и решетками или щитами вместо четвертой стены. Руины унаследовали животные.

Зоопарк просыпался и подавал признаки жизни. В своем грязном пруду взревел морж, он увидел вчерашнюю рыбу, которая пристала к каменному парапету пруда — там, где он вытолкнул ее из воды, оставив на усах чешую. В утином пруду шумно завтракали, а дальше по проходу какое-то животное громко билось в своей клетке.

Жилище Редких Животных встретило нас гвалтом — маленькие и большие леди в маскарадных шляпках разразились нестройным хором; унылой расцветки кондоры, возвеличиваясь над остальным миром, тяжело уселись на верхушках колонн, устроив насест на поваленных бюстах великих Габсбургов.

Присвоив себе пьедесталы, они сверху, из-под натянутой сетки, взирали на развалины. Растерзанная туша овцы валялась на поросшем сорняками полу здания, а у некоторых представителей пернатого мира Южной Америки с ужасающими размерами крыльев в перьях груди застряли остатки мяса; роившиеся над тушей овцы мухи перекинулись на гигантскую птицу, и кондор щелкнул на них своим зазубренным костяным клювом.

— Наши пернатые друзья, — произнес Зигги, и мы двинулись дальше посмотреть, кто там бился в клетке.

Это был Знаменитый Азиатский Черный Медведь. Согнувшись в заднем углу клетки, он бил задом о прутья решетки. Над ним висела небольшая табличка, сообщающая о его происхождении и прикрепленная к карте мира с закрашенной черным областью обитания данного вида и красной звездочкой, которая указывала место, откуда он был взят — из Гималаев — неким Хинли Гоучем. Азиатский Черный Медведь, как пояснялось в табличке, был помещен в клетку, откуда он не мог наблюдать за другими медведями, поскольку при виде сородичей он «впадал в бешенство». Этот медведь считался особенно свирепым, как сообщалось, и его полуразрушенный вольер с тремя стенами окружала клетка, потому что он мог прорыть когтями даже бетон.

— Интересно, как это старина Гоуч сумел поймать его? — удивился Зигги.

— Может быть, сетью? — предположил я.

— Или просто пригласил его в Вену, — сказал Зигги. Но он не думал, что Хинли Гоуч был жителем Вены. Скорее всего, он был одним из бродячих британцев, которые вместе с сотней мускулистых шерпов[1] заманивают медведя в вырытую для него яму. — Было бы забавно снова свести его с Гоучем, — сказал Зигги, и мы не стали смотреть на других медведей.

Теперь мимо нас по проходу разгуливали люди, и группа зевак наблюдала за тем, как жираф чесал подбородок. Строение перед нами предназначалось для Мелких Млекопитающих; оно представляло собой восстановленные развалины со всеми четырьмя, в той или иной степени подлинными, стенами, крышей и забранными решетками окнами. Надпись внутри предупреждала, что тут содержались животные, ведущие ночной образ жизни — «которые всегда спали и оставались невидимыми в других зоопарках». Но здесь их клетушки из толстого стекла освещались инфракрасным светом, и поэтому животные вели себя так, как если бы сейчас была ночь. Мы могли видеть их в красноватом сумраке, но мир за пределами стекол оставался для них черным; они даже не подозревали о своих ночных привычках и не догадывались, что за ними наблюдают.

Там был аардварк, земляная свинья, жадно пожиравший старую щетину, подвешенную для этой цели на шершавой доске. Там были гигантские муравьеды, слизывающие жучков со стекла, и мексиканская древесная крыса. Там была лиса фенек, с ушами как у летучей мыши, и длиннохвостый лемур; а еще двупалый ленивец, который, казалось, болтаясь вниз головой, пытался поймать глазами наши движения по другую сторону стекла — его маленькие глазки, не такие большие, как его ноздри, мрачно следовали за нами в потустороннем мире, который был для него почти непроглядным. Но для других животных там ничего не было: ни для летающего фалангера[2], ни для лори за пределами инфракрасного света под стеклом не существовало ничего. А может быть, и для ленивца; возможно, из-за его висячего положения вниз головой у него просто кружилась голова, отчего он водил глазами просто так.

В проходах между клетками царила темнота. Но наши руки светились пурпурным, и наши губы казались зелеными. На стеклянном вольере для муравьедов имелся специальный знак: одна стрелка указывала в нижний угол стекла, к логовищу муравьеда. Стоило дотронуться до этого места рукой, как муравьед высовывался, чтобы лизнуть стекло. Длинный язык создавал обманное впечатление проникновения через преграду, не дававшую внешнему миру попасть внутрь; в глазах муравьеда мелькало какое-то новое выражение, когда он пытался лизнуть палец из темноты. Но язык его был точно таким, как язык любого другого животного, отчего мы прониклись едва ли не теплом к этим тварям с ночным образом жизни.