Ян Андреа - Эта любовь

В Париже фильм показывают только в одном кинотеатре, «Эскюриаль» на бульваре Пор-Рояль. Она пишет статью в «Монд». В статье она объясняет, как добраться до этого кинотеатра, указывает номера автобусов, время сеансов и в конце добавляет: самое главное — не ходите туда, этот фильм не для вас. Вы не сможете ничего понять. Не ходите.

Почему? Мне кажется, что она хочет оставить свой текст, оставить свой фильм, голос, изображение, мое лицо — только для себя одной. Ей невыносимо, что кто-то сможет смотреть на мое лицо, видеть, как кто-то смотрит на меня. Она не выносит этого. Она страдает. Еще она боится, что над ней будут смеяться. Она всего боится. И тем не менее ее рассказ выходит в издательстве «Минюи», а фильм объезжает весь мир, и его показывают на фестивалях.

Она говорит: это самое красивое из всего, что я написала. Это мой самый красивый фильм. Вы прекрасны. Вам нужно остаться таким, какой вы есть, с этим потерянным взглядом, с этим взглядом, который ничего не знает, я же — я что-то знаю о вас и называю вас человеком с Атлантики, теперь вы — это он. Это вам говорю я. Мне можно верить.

Я плачу, когда читаю последний вариант текста, я вижу в описанном там человеке какую-то часть себя, которая на самом деле — не я, и я не должен был бы знать ничего об этом. Она говорит: не плачьте, в этом нет ничего печального. Здесь говорится и о вас, и не о вас, забудьте о себе, это не имеет никакого значения. Не надо считать себя героем. Вы ничто. Это-то мне и нравится. Останьтесь таким. Не меняйтесь. Останьтесь таким, какой вы сейчас. Мы будем читать вместе.

И я громким голосом читаю вслух «Человека с Атлантики» и больше не плачу, а она слушает, она только и делает, что слушает, она слушает те слова, которые написала она и которые читаю я, и ничего больше тогда не существует, кроме этого голоса, этих слов и этого взгляда. На что она смотрит? Она говорит мне: это замечательно. Я обожаю ваш голос. Именно так и нужно произносить этот текст.

Она почти плачет. Она говорит: не нужно бояться слез, давайте будем плакать вместе.

Мы остались в Трувиле до ноября. Трувиль опустел. «Рош Нуар» тоже. Остались только мы. Она говорит: смотрите, весь отель — наш, это прекрасно. И поздно вечером мы пьем в холле красное вино. По ночам мы гуляем. Всегда по одному и тому же маршруту: или в сторону Онфлёра, или к Кабуру. Она говорит: это самая красивая страна в мире, посмотрите.

Она учит меня водить: мне осточертело водить машину, мне бы хотелось, чтобы теперь ее водили вы.

Я учусь. Теперь я сажусь за руль все чаще и чаще. Она показывает мне дорогу: поверните направо, сбавьте скорость, у вас не так уж плохо получается. Мы пьем все больше и больше. Останавливаемся возле бистро. Я заказываю виски, она — всегда красное вино. Она говорит: с крепкими напитками покончено, я могу пить теперь только вино.

Иногда она ездит в Париж. Она оставляет меня в «Рош Нуар». Я жду. Затем она возвращается. Она не хочет меня никому показывать. Она говорит: незачем. Нечего вам делать в Париже, вам и здесь хорошо, в этом замечательном номере, в котором вы ничего не делаете.

Она держит меня в своей темной комнате взаперти. Она не выносит, когда кто-нибудь смотрит на меня. Она хочет быть самой желанной. Единственной. Самой желанной из всех. Из целого мира. И я точно так же — самым желанным.

Мы нравимся друг другу.

Мы бесконечно нравимся друг другу.

Мы абсолютно нравимся друг другу. Мы нравимся друг другу все время, мы понравились друг другу с самого начала и будем нравиться друг другу всегда, вечно. Мы знаем это. Мы не говорим об этом. Главное — не говорить этого.

Просто писать. Создавать книги, писать истории, истории о любви. Жить так, словно это нужно для того, чтобы писать книги, хотя мы знаем, что это не так, книги пишут совсем о другом, и тем не менее через это нужно пройти, прожить это время в Трувиле, быть вместе, устраивать друг другу сцены, причинять друг другу самую невероятную боль, как будто это необходимо, и, наверное, так оно и есть, я не очень хорошо понимаю. Но, раз она это делает, раз она это говорит, это должно быть правдой. А я ничего не знаю. Я совсем потерялся. Я не вижу больше разницы между книгами и этой вот историей, историей между нею и мной. Она говорит: здесь нечего понимать, кончайте с этим, не стройте все время из себя ребенка.

Мы покупаем диск Эрве Вилара «С Капри покончено». Ей очень нравится. Она говорит: это самая красивая песня в мире. И мы поем. В «Рош Нуар» — никого. Целые часы напролет. И вдруг: Ян, мы идем прогуляться в Онфлёр, посмотрим на огни Гавра.

Однажды вечером — я уже не помню, с чего это началось — она складывает все мои вещи в чемодан и выкидывает чемодан в окно. Она говорит: я не могу больше выносить вас, вам нужно сейчас же уйти, возвращайтесь в Кан, все кончено. Она целует меня в щеку. Я выхожу, забираю валяющийся на земле чемодан. Я ухожу. Она стоит на балконе. Она говорит: Ян, возьмите с собой. Что-то кидает, и я вижу, что это диск Эрве Вилара. Я иду пешком до довильского вокзала. Должно быть, уже полночь, я ловлю такси и еду в Кан, в отель «Метрополь» возле вокзала. Я смотрю на обложку диска и вижу, что она написала: прощайте, Ян, навсегда. И подпись: Маргерит. Я звоню в «Рош Нуар».

Она отвечает: нет, мне слишком сложно, я не могу больше выносить вас, все кончено. Не возвращайтесь.

На следующий день я беру такси и еду обратно. Стучусь в номер. Она открывает. И говорит: вас выставляют за дверь, а вы возвращаетесь. У вас нет никакого достоинства. Какой-то невероятный парень, это же невозможно. Мы обнимаемся. Выпиваем по стакану вина. Она говорит: надеюсь, вы не забыли диск.

И «С Капри покончено» играет в «Рош Нуар» вновь, снова, много раз. Нет ничего красивее этой песни.

Я уезжаю на три дня к матери, которая живет со своим мужем в Дё-Севре. Моя мать тут же понимает, что эта история не может закончиться. И самое потрясающее, что она находит это нормальным, совершенно нормальным, как если бы это было что-то очевидное и необходимое. Она пока не говорит мне этого, она скажет об этом позже.

Я возвращаюсь в Трувиль. Мы назначаем друг другу встречу в баре «Наутика» возле вокзала. Она приезжает. Она накрасилась. Толстый слой тонального крема, густая ярко-красная помада. Как проститутка. Она улыбается. На вид ей лет сто. Тысяча. Пятнадцать с половиной, и скоро она поднимется на паром, чтобы пересечь реку, а рядом с ней будет стоять автомобиль Китайца, который повезет ее через рисовые поля к лицею Шасселу-Лоба в Сайгоне.

Мы вместе. Мы пьем красное вино. Она говорит: я покажу вам Барневиль-ла-Бертран. Мне очень нравится это название, Ла-Бертран.

Она спрашивает: вы меня любите? Я не отвечаю. Я не могу ей ответить. Она говорит: если бы я не была Дюрас, вы бы никогда на меня не посмотрели. Я не отвечаю. Я не могу ответить. Она продолжает: вы не меня любите, вы любите Дюрас, вам нравится только то, что я пишу. Сейчас вы напишете: «Я не люблю Маргерит». Дает мне ручку, листок бумаги и говорит: давайте же, пишите, и все будет сделано. Я не могу. Я не пишу того, что она просит, что она не хочет читать. Она говорит: Ян, если бы я не написала ни одной книги, вы бы любили меня тогда? Я опускаю глаза. Я не отвечаю. Я не могу ответить. Она говорит: кто же вы такой? Я ничего не знаю о вас, я не знаю, кто вы, что вы здесь делаете вместе со мной. Может быть, это все из-за денег? Я предупреждаю вас: вы ничего не получите, я ничего не дам вам. Знаете, я знакома с мошенниками, со мной это не пройдет.

Тишина.

Она говорит: надо же было, чтобы такое случилось со мной, попался этот тип, который молчит, ничего не говорит, ни о чем ничего не знает, вообще ничего не знает. Надо же было, чтобы это оказалась именно я, как же мне не везет. Но вы здесь не останетесь, вы вернетесь туда, откуда пришли, с меня хватит, нечего вам здесь делать, я вас не знаю, я понятия не имею, кто вы.

Эта сцена повторяется довольно часто. Она не выносит меня. Она не выносит саму себя. Она выставляет меня за дверь. Она угрожает мне: вам нечего здесь делать, здесь все принадлежит мне, все, вы слышите, деньги — мои, я ничего не дам вам, ни одного сантима, вы — двойной ноль, бездарь в квадрате. Она не понимает, почему я могу настаивать на своем, почему остаюсь здесь, вместе с ней, один — вместе с ней, и она — одна, вместе со мной. Иногда это невыносимо, она хочет все поломать, разрушить, разрушить меня, бить меня, оскорблять, убить меня. Она говорит: я хочу убить кого-нибудь. Она не говорит «убить вас», нет, она говорит: я хочу убить кого-то. Преодолеть это невозможно. Она это прекрасно понимает. Она все понимает. И то, что это очевидно, — ужасно. И весь мир вокруг тоже — ужасен, весь мир становится одним страданием, и я вместе с ним, она видит, что я часть этого страдания, она смотрит на меня и иногда больше не хочет видеть, какой я, видеть то, чего она обо мне еще не узнала и что в то же время она уже знает. Она уже ничего не хочет, она хочет убить кого-нибудь в это время, убить саму себя. Хочет умереть и чтобы я умер с ней вместе. Она хочет исчезнуть. Чтобы это страдание прекратилось, чтобы я не заставлял ее страдать. Не желая того, я причиняю ей боль. Оставаясь при этом в неведении. Я вызываю страдание. И тоску.