Валентин Сафонов - Ленивое лето

— А как сию почтенную особу в миру именуют? Имя-отчество ее каковы?

— Ее-то?..

Вот уж сроду не слыхал, чтобы Сычиху по имени-отчеству звали. Оглянулся я на толстяка, чтобы сообщить ему об этом, да так и замер на месте, раскрыв рот шире, чем Мишка с Люськой раскрывали, когда увидели автомат.

Было отчего! Вслед за Пилигримом, который важно перебирал короткими и толстыми лапками, на отдалении, правда, тащилась целая свора наших деревенских собак. И мой Грозный был тут, и Колькин Мухтар, и Разбой, и Шарик, и Рыжий, и Полкан, и Куцый — все семь штук. Только Пирата не было, но Сычиха никогда не спускала своего злющего кобеля с цепи — ни днем, ни ночью.

Все они — и Разбой, и Мухтар, и Рыжий, и Куцый, и Полкан, и мой Грозный — с таким брезгливым удивлением смотрели на Пилигрима, потеха просто. Могу ручаться, ни одна из наших дворняг не подозревала раньше, что в их собачьем племени могут водиться такие уродцы.

Толстяк тоже обернулся, присвистнул:

— Э-э, какой королевский эскорт, Пилигрим. Не съедят они нас?

— Ну уж… — успокоил я. — Они ученые, днем никого не трогают. Вот ночью не попадайся — загрызут.

Мы подошли к дому под красной черепицей и постучали в калитку. Ждали долго. Я уже думал, что Сычихи дома нет, опять на вокзал учапала, когда она внезапно вынырнула на улицу, прижалась спиной к калитке. Черный платок закрывал ее лоб по самые глаза. Сычиха угрюмо посмотрела на меня, на толстяка, неодобрительным взглядом смерила Пилигрима. Перевела глаза на свору деревенских собак, которые полукругом расселись на той стороне дороги, печальные и задумчивые, откровенно стыдясь своего родства с этим толстолапым чертиком на серебряной цепочке.

— Чего надо?

Я оробел.

— Вот дядька… квартиру ищет.

— Не сдается.

— Я хорошо заплачу, — прогудел толстяк, обмахиваясь кепочкой. — Очень хорошо. В накладе не останетесь.

Сычиха приоткрыла калитку, юркнула за нее и, прикрываясь забором, крикнула:

— Не надо мне ваших денег. Уходите!

В глубине двора рвался с цепи и надрывно лаял злющий Пират.

— Особа сия нравом весьма зловредна, — заметил толстяк.

— Куда там! Спекулянтка, — подтвердил я. — Чудно, к деньгам жадная, а избу не сдает. Пойдемте к другим кому…

Только к кому?

Мы опять шагали вдоль деревни: я впереди, за мной толстый дядька с Пилигримом на цепочке, а за нами — на отдалении — свора удивленных деревенских собак.

— Сенька, — окликнули меня, — ты чего это чудишь?

Юля стояла за плетнем, с любопытством глядела на нашу компанию. Я ничего не успел ей объяснить — толстяк проворно смахнул с головы кепочку, поклонился.

— Привет вам, прекрасная незнакомка! Мой юный друг Семен не чудит. Отнюдь! Он помогает мне и Пилигриму найти квартиру. Временное пристанище. Не соблаговолите приютить?

Юля улыбнулась, и на каждой щеке у нее обозначилось по ямочке. Неопределенно пожала плечами. На ней был светлый сарафан в синий горошек и соломенная шляпа-сомбреро.

«Вишь, какой прыткий, — искоса взглянул я на толстяка. — Прекрасная-то она прекрасная, только, хоть убей, а для тебя так и останется незнакомкой». Толстяк сделал к нашему дому шаг, другой, и тут я подбежал к нему.

— Это мой дом, тут ничего не сдается, — сказал я голосом Сычихи. И добавил как можно строже, чтобы помнил и не заглядывался попусту: — А это моя сестра. Она тут вовсе не хозяйка, потому что живет в городе со своим этим… ну… мужем.

Он вздохнул, молча поклонился Юле и покорно пошел за мной.

Тут нам повезло. Огородами, по тропке, вышел нам навстречу мой тезка, дядя Сеня Моряк. Завидев нас, остановился, поднял руку, покрутил усы.

— Парад-алле? Так я понимаю, Сеня?

— Он квартиру ищет, — показал я на толстяка.

— Квартиру? А чего ее искать? Давай ко мне.

Дядя Сеня, прихрамывая, подошел к толстяку, протянул руку.

— Слышь, гражданин-товарищ, дело говорю. Кантуюсь один, без бабы, с двумя ребятенками. Три года как овдовел. В избе русская печь и, окромя ее, флотский порядок. Салажата у меня на самообслуживании, от зари до зари на улице Мишка с Люськой. А я день-деньской на работе пропадаю. Комбайнер я… Так что живи себе сколько влезет.

— Я заплачу, — пообещал толстяк.

— Пустое. От скуки приглашаю, тоскливо одному. Одичал. Во-он мой пароход, под кирпичной трубой. И сад при нем, ульев парочку держу. Пошли?

Я представил, как весело станет дяде Сене, когда толстяк утром и вечером будет изводить его своими мудреными словечками, до того весело — хоть плачь. Представил себе такую картину и замотал головой.

— Не, дядь Сень, не выйдет. Гражданину простор нужен: вид на реку, светлые окна, терраса. А у тебя тесно.

— Тесно, — огорчился дядя Сеня. — Печь в пол-избы.

Толстяк положил руку на мое плечо.

— А вы чего без вещей? — не давал я ему опомниться. — И кто вы такой? Из цирка, что ли? Говорите-то больно по-чудному. Чем вы занимаетесь?

— Ищу натуру. А вещи у меня в городе, на вокзале.

— Все ищете!… То квартиру, то натуру.

— В поиске смысл моей жизни, — важно сказал толстяк. — Виноват, я, кажется, до сих пор не представился? Василий Павлович Пахомов, да-с… А в чем смысл твоей жизни, мой юный друг?

— Ни в чем, — ответил я, стряхнув с плеча его пухлую руку.

В какую б избу нам еще зайти?

Может, так и стоял бы я до вечера на дороге, ломал себе голову над этим вопросом, но тут — невесть откуда — появилась Сычиха. Вприпрыжку, воробышком, подскакала она к толстяку, подергала его за полотняный рукав.

— А вы, гражданин хороший, не из милиции будете?

— Как вы сказали? Из милиции? Не причастен, — Василий Павлович гулко захохотал.

— А вы что снимать-то будете: горницу или террасу?

— Поглянется — то и другое.

Сычиха — жилистая баба в черном платке и галошах на босую ногу — мертвой хваткой вцепилась в толстяка.

— Пойдемте, я сдаю.

— Передумали, значит?

Толстяк улыбнулся, а дядя Сеня Моряк грустно подвел итог:

— У нее, точно, лучше вам будет. Изба просторная, а детишек нет.

И, пожав на прощанье руку толстяку, пошел в поле.

— Грозный, — позвал я, — айда на обрыв!

Все деревенские собаки, облаяв на прощанье Пилигрима, увязались за мной.

— Сестре привет передавай, — крикнул мне в спину толстяк.

Как же, передам, держи карман шире, гражданин Пахомов. Натуру он, понимаете ли, ищет. Квартиру нашел, теперь ему натура нужна… Знаем мы вас!

Рисунки Н. Мооса

Воскресенье напролет проторчали мы с Колькой на реке. Купались, загорали, шлялись по берегу. Народу собралось — плюнуть некуда.

— Можно подумать, что в городе все туристами стали: и стар, и млад, — сказал Колька.

Я не согласился:

— Какие они к черту туристы? Так, гоп-компания, пляжники. Наедут в машинах, воду взбаламутят, водки налакаются, на гитаре побренчат. Настоящие туристы по лесам да горам ходят, родной край изучают.

— Раз дома не сидят — все равно туристы, — заупрямился Колька.

Он ходил по берегу, длинный и плоский, как раскрытый складной нож, с книжкой про комиссара Мегрэ под локтем, и все поглядывал на девочек, заговаривал с ними. А когда купался — плескал в них водой. Там ничего были девахи, фасонистые, и купальники на них — дай боже! Только мне эта публика не нравится, и я ей тоже. И на Кольку они — ноль внимания. При каждой свой романтик был, искатель натуры. А один — боксер, наверно, потому что нос у него здорово приплюснут, и челюсть квадратная, и уши к вискам блинами прижаты, и на груди медный крестик болтается, — вовсе взъерошился, пообещал Кольку на шашлыки переработать.

И Колька скис, зарылся носом в песок. «Ну их, — сказал, — чужих девчонок-то, накостыляют еще за них. — Подергал себя за верхнюю губу. — Может, усы мне отпустить? Для солидности…»

Когда в небе звезды зажглись, осоловевшие от безделья пляжники погрузили свои манатки в машины и коляски мотоциклов и разъехались по домам. Остались на берегу догорающие кострища, да рваная бумага, да пустые бутылки и консервные банки. Да мы с Колькой остались.

— Помнишь, Колька, — спросил я, — мы с тобой после пляжников трояк на берегу нашли?

Он вздохнул.

— Это когда было-то!… Теперь вот со скуки балдеть будем до следующих субботы-воскресенья. Пошли, что ли?

Звезд в небе высыпало много, крупных и ярких, а ночь все равно темная. В десяти шагах разглядеть ничего невозможно. Лягушки постанывали в камышах — радовались теплой и тихой ночи. Та самая птаха, как с утра завелась, все умолкнуть не могла, разорялась: «Рано вам, рано вам, рано…»

Колька свои длинные, как циркули, ноги впереди меня переставлял, и я ничего не имел против. Все равно в темноте никто нас не видел. Шел Колька и все вздыхал. Наверно, потому, что симпатичные девчонки никак не хотели принимать его за взрослого. А может, представлял, на какой шашлык перемолол бы его похожий на гориллу боксер с ушами-оладьями.