Михаил Строганов - Страна моего детства

Едва маленький пальчик начинал своё движение, поочередно указывая на сбившуюся в кружок ребятню, как сердце начинало бешено колотиться, язык прилипал к нёбу, перехватывая дыхание…

Без лишних слов мы понимали серьезность происходящего, без объяснений усваивали непостижимую тайну начинавшейся игры. Даже самый пытливый, замучивший окружавших непрекращавшимся «почему?», не задавался вопросом о странном порядке и наличии в считалке неясных, пугающих, недетских слов, которые следует постигать нутром, а не умом…

Наше детство словно вечное человеческое повторение легенды о «потерянном рае». Когда ты живёшь в нём, никогда не поймешь, насколько он великолепен. Когда ты его неизбежно потеряешь, ни за что в него не вернешься…

В детстве считалось большой удачей случайно войти в пустую комнату, а еще лучше в зал, и закричать так, чтобы услышать собственное эхо…

Такая возможность обнаруживалась, когда родители затевали в квартире ремонт, для чего всё содержимое, включая шкафы, тумбочки, стулья и кровати временно перемещались из одной комнаты в другую.

Ремонт в доме оборачивался для детей самым настоящим праздником, карнавалом, переворачивающим с ног на голову привычную жизнь. В квартире пахло не только побелкой и краской: в ней царил первозданный хаос, отчего жизнь становилась богаче впечатлениями и ощущениями. Вся детская натура ощущала текущий по венам «переменный ток» прежде неизменного бытия…

Составленные друг на друга тумбочки, табуретки и коробки с запечатанной одеждой и посудой нависали над тобой загадочными пирамидами, манящими забраться на них под высокие потолки четырехэтажной хрущовки. На ночь проходы заполнялись раскладушками и матрасами, ночёвки на которых именовали «расположиться табором». Иногда за хорошее поведение и посильное участие в ремонте родители баловали конфетами, лимонадом и большими брикетами мороженого.

В добавок к приятной смене обстановки дозволялось день-деньской гулять во дворе, не обедать на кухне, за столом, а забирать приготовленный и упакованный «сухой паёк» на улицу, где его уже с нетерпением ожидали твои проголодавшиеся товарищи.

Как стремительно опустошалась служившая скатертью-самобранкой газета с разложенной варёной картохой вперемешку с жареной докторской колбасой, нарезанными кружочками солеными огурцами и колечками лука.

Какой восхитительно вкусной казалась эта незамысловатая снедь, как при одном её виде менялись чумазые лица, с поспешной радостью отправлявшие в рот кусочек за кусочком!

Потом, умиротворенные и размякшие от еды, вальяжно разваливаясь на протянувшихся возле дома трубах центрального отопления, заправски рассуждали о тонкостях приготовления колбасы: «чайную» следует непременно отваривать, «докторскую» жарить, а «молочную» подавать на бутербродах. Особенные знатоки поясняли, к какому сорту подходит горчица, к какому хрен и почему на бутерброде между хлебом и колбасой обязательно должен быть толстый слой сливочного масла…

Разговоры плавно перетекали от еды и ближайших забав к фантазиям о недалёком и далёком будущем, о планах невероятных приключений и побед, о том, как дети вырастут и какими станут взрослыми… Дворовые перекусы разрастались в философские пиры, где каждый перед лицом своих сотрапезников мог заявить вселенной и судьбе всё, что захочет, огласить то сокровенное, что только собирается произрасти из разнеженного в сердце зёрнышка души…

Это были по-настоящему царские обеды, и меня поражало не только изобилие, но и неимоверный объём блюда, которого хватало на всех. Как мне было понять, что мама прекрасно знала о необходимости разделить еду на пятерых, а то и восьмерых друзей, и поэтому сразу готовила на весь двор…

Ещё одним немаловажным приятным дополнением к затеянному родителями ремонту была возможность беспрепятственно шастать по соседям.

Мир чужого дома, с населявшими его незнакомыми запахами и звуками, с непривычной обстановкой и бросавшимися в глаза иными цветами и формами, манил своей неизведанностью и был сопоставим разве что с походом в кино.

В те времена соседи были больше, чем люди проживающие на одной площадке, этажом выше или ниже. Обитатели подъезда, а то и всего дома, были кем-то наподобие дальней родни. Все их не только знали, но и звали не иначе, как тётя Люба, тётя Шура, дядя Коля, дядя Витя. В ответ вся дворовая детвора была окружена общим вниманием и заботой.

Мы безошибочно знали, кто варит самое вкусное варенье, а кто бесподобно вялит собственноручно пойманную рыбёшку, кто ходит на охоту и может показать настоящее ружьё, а кто умеет резать по дереву и чеканить картины на тонких медных пластинах.

Нас журили и жалели, поучали и давали нам дельные жизненные советы, баловали только что испеченными пирожными и катали по двору на мотоцикле.

Соседи-старшеклассники были не только образцом для подражания и представления о взрослости, но и надежными защитниками от шпаны, ни за что не позволявшими обижать «своих».

Зимой всем двором строили ледяные крепости и горки, а летом ремонтировали песочницы и качели, готовили на Новый год угощения, а на дни рождения — незатейливые, но такие желанные подарки. Оттого и мы, едва «вылупившись» на этот свет, искренне уважали соседей, порой ими гордились и восхищались, вместе разделяя горести и радости, как и положено большой семье…

Двор моего детства позволял ощутить окружность вселенной и найти в ней самого себя, воочию убедиться в значимости своего существования. Час за часом, день за днем, год за годом проживая свою и чужие жизни, ты понимал, что пришёл в этот мир не случайно: в тебе эхом отзываются судьбы близких и дальних людей. Они — то незаменимое живое прошлое, из которого произрастает твоё настоящее…

Сколько бы лет с тех пор ни прошло, сколько бы песчинок ни уронило быстротечное время, всё, всё, что останется со мной навсегда и не исчезнет, не сотрётся из памяти до конца времён будет эхом голосов людей, населявших страну моего детства.

Когда-то мы считали, что, если не отводя взгляда смотреть в зеркало, можно одновременно увидеть не только прошлое и будущее, но и всё, что тебе интересно. Вот только долго засматриваться в зеркало нельзя, иначе в отражениях можно затеряться и утонуть. Так говорили взрослые, строго-настрого запрещавшие играть с зеркалами, неустанно прививая к ним уважение вкупе с суеверным страхом, что бесконечно разжигало наш интерес.

Когда мы хотели прикоснуться к волшебству, то непременно брали в руки зеркало. Для наших маленьких чудес годилось абсолютно любое: от помутневшего, напоминающего рыбий глаз овала в старинном мельхиоровом окладе, до неказистого осколка, по случаю подобранного и втайне от родителей припрятанного среди детских сокровищ. Обладатель самого большого и необычного зеркала был в своём дворе если не калифом на час, то пренепременно главным волшебником, приоткрывающим дверь в неведомые миры…

Несмышлёными малышами, мы жили в постоянном ожидании чуда, и наше мировосприятие, несмотря на триумфальное шествие науки, было вполне сказочным. Нам всё было в пору, всё годилось для разжигания воображения: детские книжки, мультики, утренники, подарки, экскурсии в музей… Мы ждали и верили, и ключевым было слово «верили». И наша детская вера являла чудеса даже там, где им не было места…

Мы любили ходить по бордюрам или по узеньким дощечкам, глядя не под ноги, а в бесконечную зеркальную гладь, в которой отражалось только небо. Под ногами пролетали бабочки и птицы, иногда, оставляя белесый хвост, с рёвом проскользал самолёт. Тогда казалось, что ты осторожно ступаешь по медленно проплывающим невесомым облакам и вот-вот доберёшься до солнца.

Вечерами, когда дома расцветали разноцветными витражами занавесок и штор, а на небе появлялись звёзды, мы пускались в головокружительное странствие к луне, представляя под ногами вместо дорожного бордюра пересекающий небосвод Млечный путь…

Потом, в тайне от родителей, слушали пластинки на рентгеновских снимках. Из динамиков радиол доносился изломанный голос Вертинского, плаксиво гнусавящий простые слова, которые отчего-то были одновременно завораживающими и непонятными.

Потом… потом мы взрослели… Рано или поздно кто-то первым оказывался в «Комнате смеха», состоящей из кривых зеркал, которые на потеху непритязательной публики охотно уродовали отражения…