Геннадий Головин - День рождения покойника

— Морду кому били?— деловито поинтересовался Пепеляев.

— А как же! Жениховы с веркиными схлестнулись маленько, ну да ненадолго… Вообще все ладом было.

— Завидно, небось?

— Ну, а как же?

По тому, как она это сказала, Пепеляев определил: холостячка. Приободрился, однако мордой об стол биться не шибко-то хотелось, поэтому иллюзию он тешить особо не, стал.

Еще один фонарь показался. Две двухэтажки белого кирпича стояли тут — на отшибе — ни к селу, ни к городу.

— Ну вот, матросик, и доплыли!— Алина заговорила бойкенько. И вдруг ни с того ни с сего перешла на “вы”:— Спасибо, что проводили девушку! От серых волков оберегли… — Куда ж вы теперь?

Он прокряхтел что-то про автостанцию, про баржу, на которую, может, вернется. Не пропадет, в общем, Василий Пепеляев.

— Не пропадет…— повторила она иронически и вдруг судорожно, как после плача, вздохнула:— А то, может, зайдете? До автобуса посидите? Чайку попьем?

Он воодушевленно загундел что-то чрезвычайно согласное.

— Только это…— сказала она возле подъезда.— Только без этого… А то, может быть, вы не знаю чего подумали?

Веселенькой, как изжога, синенькой краской стены в комнате были накатаны прямиком по бетону. Вид был — точно — как в КПЗ.

— Ты че — вербованная, что ли?— сходу брякнул Пепеляев.

— Э-э…— она непонятно и недовольно поморщилась.— Второй год уже здесь. Чай пить будешь?

— А на хрена?

— Тогда раскладушку вон оттуда доставай, ставь. Я сейчас.

Когда она вышла, Василий полез не за раскладушкой, а за пазуху, где преданно грелся голубенький эликсир. Предчувствие, что все будет тип-топ, приобрело через минуту железобетонные очертания.

Дальше и вправду все было, как в волшебной сказке. Алина ворвалась с улицы хмурая, решительная, чуть ли не злая. Унтер-офицерскими, краткими, раздраженными жестами вмиг постелила ему хурду-мурду на раскладушке. Ать-два! Василий взирал на нее виновато и кротко — как на рассвирепевшую неизвестно с чего службу быта. Не предупреждая, вырубила свет, сказала в темноте:

— Мне с семи на дежурство. Давай спать!

Василий деликатной ощупью определился в темноте, тоже лег.

Все за всех решила раскладушка. С большим человеческим пониманием она оказалась. После первой же пепеляевской попытки повернуться набок, она вдруг на разные предсмертные голоса заголосила — раздался треск рвущейся парусины, трезвон оборванных пружин и — бац!— Василий вдруг обнаружил себя на полу.

Занятый катастрофой и руинами, он не сразу и услышал: Алина неудержимо хохочет в подушку:— “Ох, ты ж господи! Ох ты ж, боженька мой!..” А потом — через приличное девушке время:

— Так и будешь, что ли, на полу валяться? Иди уж с краешку, горе луковое!

Горе луковое победно ухмыльнулось во мраке и, натурально, полезло.

Проснулся Василий наутро в благолепной санаторной тишине, премного всем довольный. Приятно было сачковать.

Все — на работе. А ты — нет. Тишина… Какие-то тихие, слегка отечески пристукнутые мальчики-сопляки воспитанно ковыряются в помойке возле сараев. Окаменелые бабуси цепенеют в окошках — каждая, намертво прикованная к своему подоконнику. Философический козел стоит, посреди двора застывши — зрит в землю, будто вдохновением пораженный… Никто и никуда тебя не погоняет. Никто и никуда! Счастья — в высоком, чересчур уж научном значении этого слова — может быть, и нет. Но зато есть покой и воля. Есть первобытное разгильдяйство во всех членах тела. Есть чуть слышное, дремотное позвякиванье баклуш, там и сям развешанных на ласковом утреннем сквознячке в предвкушении бития…

…В пиджачном кармане верноподданно ждал своего часа “Блик”. Правда — загадочное дело!— самочувствие у Василия было с этого утра на удивление нормальное. То ли бугаевский “Блик” гнали из какой-нибудь очень уж благородной древесины, то ли климат здесь был лечебный, но факт: жить, товарищи, совсем даже не тошно было, а — наоборот?

Он даже сгоряча подумал: “Может, ну ее к черту?” Но тут же сам себя строго окоротил. “Отгулы есть?”— спросил он.— “Есть. А чем должен заниматься человек в отгульное время, знаешь? Ну, вот… тем и занимайся. И нечего придуряться! А то, что на душе сейчас якобы хорошо, так ты, Василий Степанович, не сомневайся: еще лучше будет!”

И, наскоро сполоснув душу очистителем, Пепеляев с сытым ревизорским видом — руки в брюки, нос в табаке, в глазах строгость — отправился на прогулку.

Заблудиться теперь он не боялся. По какой дороге не идти, он знал,— хочешь-нехочешь, все равно прибредешь к магазину. Это удивительное явление природы Пепеляев наблюдал над собой и в гораздо более, чем Бугаевск, населенных пунктах. Попади Василий в каменные джунгли какого-нибудь Сингапура или Вологды, будьте уверены, происходило бы то же самое.

Справно жили в Бугаевске. Воровать, может, и не все воровали /на всех-то где напасешься?/, но дома были добрые. Попадались и многотысячные — лет этак на пять не особо строгого режима. Но в целом с архитектурным обликом в Бугаевске было плоховато. Не чувствовал придирчивый Пепеляев единого замысла, а главное, синтез плоскости, кубометра и пространства отсутствовал, а Вася этого не любил…

…Невелик был град. На стакан бензина его раза три можно было бы автомобилем объехать. И десяти минут не погулял Василий, а уже опять оказался на знакомой площади. Здесь, спору нет, было культурнее всего: магазин влиял, доска почета да еще алюминиевым серебром крашенная скульптура.

Развешены, наклеены, приколочены, присобачены были тут многочисленные словеса: “Тубсанаторий “Свежий воздух” — 250 м . “Тубсанаторию “Свежий воздух” требуется сантехник-лаборант, подсобник на флюорустановку, личный конюх”, “Сегодня в зеленом театре сан. “Свежий воздух” к/ф цв. индия “Рыдание большой любви”. Дети после 16” . “Самодеятельный ансамбль танца тубсанатория “Свежий воздух” объявляет прием в “Ай-люли”. Приглашаются желающие”. Что и говорить, грамотному человеку было чего почитать здесь, в центре Бугаевска. Это — не считая изнуренно-желтой, за январь месяц, газетки на покренившемся щите. Василий, впрочем, небольшой был охотник до чтения. Вот в магазин он зашел с удовольствием.

Вечерние пепеляевские покупки не прошли, оказывается, мимо продавщицкого внимания: “Блик– 2” из москапильного отдела перекочевал в угол продуктового и теперь красовался на равных и рядом с уксусом и квасным концентратом.

“Вот и неси после этого культуру в массы, — с грустью подумал Пепеляев,— Сидели до моего приезда бугаевские лопухи, тихо хлопали ушами, ни горя, ни достижений современной бытовой химии не знали… А теперь-то враз ведь вопьются, вампиры! Ни единой ведь склянки не оставят!..” И пришлось Василию взять ровно вдвое больше, чем просила душа — семь пузырьков.

Вышел Пепеляев на крылечко — счастливый, отоваренный! Глянул окрест — душа аж зашлась от свечой взмывшего в небеса восторга! “Свобода воли! Всем на тебя плевать! Катись на все четыре стороны!..”

…Он потом частенько вспоминал эти славные денечки.

— И-эх, братцы!— любил говаривать он дружкам-приятелям,— Что вы знаете об жизни как об существовании двух белковых, любящих друг друга тел? Ничего не знаете! А я — постиг!..

Во-первых, конечно, уход и ласка. Набросилась Алина на Василия хоть и молча, но с большим волчьим аппетитом. Штаны постирала, рубаху зашила, ну, и все такое прочее.

Во-вторых, в воспоминаниях о том времечке, как золотой поре, упоминались кормеха и постельный режим.— “По этой части…— сладко жмурясь, формулировал Вася,— все было, как в санатории “Свежий воздух”. Но — без туберкулеза”.

Ну, и в-третьих, как понимаете, с утра до вечера — сплошная свобода воли! Хоть на алининой пуховой трясине, помрачительно-ласковой, хоть кверху пухом на грязноватом берегу красавицы Шепеньги под сенью тенистого санаторного парка, куда пускали всех подряд — безо всяких на то рентгеновских снимков и справок о нездоровье.

В Бугаевске Вася с первого же дня почувствовал себя своим в доску. Все было по нем — аккурат, впору — как в гробу!

Ему нравились и эти кривоватенькие, трогательные и своей рахитичности улочки, так и сяк расползшиеся по облыселым от зноя буграм; ему нравилась и въедливая, нежная, как пудра, пыль этих улиц; ему нравилось и таинственное изобилие древней позеленелой воды, встречавшейся в Бугаевске на каждом шагу, несмотря на лютую, неслыханно-африканскую жару того лета; ему нравились и дивные бугаевские вечера с их воодушевленным агрессорским гундением во тьме неисчислимых комариных банд, и уж совершенно пленен был он бугаевскими днями-полуднями — с их обольстительной ленью, которая дружески вкрадывалась в каждую клеточку тела, рождая ни с чем на свете не сравнимый сладчайший паралич, златое обомление души…

Поэтически выражаясь, балдел Пепеляев в Бугаевске. Перламутровой мутью туманилась день ото дня головенка его. “Вот он, край! Вот он, предел обетованный!”— нашептывал кто-то ему, нежный и ласковый,— “Дальше — некуда Дальше — незачем! Дальше — преступно, если ты не враг своему душевному равновесию!..” И не без успеха, заметим, нашептывал. Вот вам пример.