Верховский - Уличные птицы (грязный роман)

Граф вспомнил, как в детстве его кто-то спрашивал: «В каком ухе звенит?» Сейчас у него звенело в обоих. Да и в глазах появился легкий туман. Но он шел, как мог быстро, тропа должна была его привести. Звон усиливался с каждым шагом, и, вдруг, оборвался. Граф стал, повернулся назад, посмотрел на пройденный путь, пучком влажной травы, как вышло, обтер тело и "одеяние", сделал глубокий вдох, и заковылял к переезду.

Переезд был грамотный, c шлагбаумом, как полагается, и маленьким белого кирпича опрятным домиком для путейских. На крыльце сидела плотная девица лет двадцати пяти в оранжевой жилетке дорожного рабочего, в мужской спецовке, и когда-то белом платке, повязанном “а-ля Дуся”. Не дойдя метров десять, Граф сел на траву. Оранжевая толстушка с наивным до дебиловатости лицом - подошла к Графу и, мотнув головой в сторону, с которой он пришел, спросила почти шепотом:

- Цево, обокрали, с поезда скинули?

Ее говор, характерный только для северной глубинки, в сочетании с внешним видом, могли рассмешить даже лежащего при смерти. Поборов спазмы смеха, Граф искусственно хриплым шепотом ответил:

- Да, сестренка, такие дела.

Девица смущенно скосила, как небо, голубые глаза, и сказала, махнув пухлой ручкой в сторону дома:

- Заходи, я пока воды с руцья принесу.

Граф, реально оценив свои силы, встал на четвереньки и пополз в дом.

- Сердешный,- прошептала девица.

В доме, из роскоши, были стол, две табуретки, ручной умывальник, приемник, в углу какая-то байда с лампочками, и просиженный диван. Граф вполз на диван и тут же забылся.

Графу снился черный сон - совершенно лишенный зрительных образов, он ощущал свое "я" летящим в полной темноте к некоему центру или оси. Сила, которая влекла его, была неистово мощна и непреодолима, попытки бороться с ней - бессмысленны. Из темноты он слышал два отчетливых голоса: один - величественный, доносящийся откуда-то из пространства, похожий на голос попа, этот голос, напирая на "о", как будто поздравлял: "Со сном Вас, батюшка..."; другой, - высокий и навязчивый, повторял над ухом: «...два, два, два, два, два...». Граф чувствовал, что сила, влекущая его, старается насадить его на ось или пригвоздить к центру именно спиной. Все попытки повернуться были безуспешны. Граф, собрав все силы и волю, заорал: "Что в глаза посмотреть боишься!"

Граф открыл глаза и увидел маленькую комнатку, стол, две табуретки, стоящую рядом полную девицу с мокрой тряпкой в руке, испуганно глядящую на него. По комнате разносился запах уксуса.

- Горяций ты какой, я цебя уксусом обтерла, да кровь, грязь.., - осторожно сказала наивная железнодорожница, и хотя Граф не пытался ничего говорить, добавила. - Молци, молци, сил набирайся, а я сейцас поесц сделаю. Я уж до дома сбегала - мама молоцка принесет. В прошлую зиму одного тоже с поезда сбросили - не выходили, сейчас бывает, места глухие, для этого удобные, тогда не моя смена была, мама работала, он обмороженный сильно был, в дверь сунулся - морда черная, мама испугалась, прибежала в деревню, вернулись - он на пороге лежит, а вецер ему прямо по голове дверью хлопает, дверь в замерзшей крови, а он уж не дышит.., а ты у нас крепкий, - закончила она и покраснела как ребенок.

Пришла старуха лет сорока пяти с натруженными, большими, как у здорового мужика, руками, почти беззубая, но какая-то очень теплая, с кринкой в руках. Пришла, налила полстакана молока и стала около дивана, умоляюще глядя небесно-голубыми глазами. Граф выпил молока с трудом, и забылся, сна не было, было полузабытье, Граф слышал проходящие поезда, скрип двери, разговоры двух женщин, еще какие-то шумы, и все это сплеталось в большой красный шерстяной колючий клубок, который все время теснил Графа на диване, попадая то под бок, то под голову, то впиваясь в колени, то не давая дышать.

Граф пришел в себя глубоко за полночь, точнее под утро, в три часа, когда северный летний день уже пропитал собой легкую, почти условную ночь. В домике никого не было. Преодолев слабость, Граф поднялся, взял кринку со стола, и отпил молока прилично, сел. "Слабость, конечно, а так, все даже лучше чем хорошо, вот только одежды последней лишился", - подумал Граф, обнаружив полное отсутствие своего грязного рваного казенного одеяла.

Граф чувствовал, что девушка-железнодорожница, которую про себя он называл то Дуся, то Маша, где-то рядом, и он, как послушный ребенок ждет с тихим напряжением долго не возвращающуюся мать, ждал ее. На подоконнике тикал старый здоровенный будильник с бамбошками-колокольчиками - время шло.

Пришла «Дуся-Маша», очень обрадовалась, что Граф пришел в себя, сообщила, что ходила домой, что ее зовут Аглая, что ее так назвал папа - очень хороший был человек, книжки все в библиотеке брал, иногда и ей читал, а она сказки только любит, пил он много, умер, уж лет шесть будет как, деревня у них большая, до города не так чтоб далеко, папа раньше здесь работал, она теперь за него. Аглая рассказывала, и одновременно выставляла из большой брезентовой сумки на стол огурцы, помидоры, зелень, молоко, творог, вареное мясо, картошку в мундире, банку меда и прозрачный, как ледяная родниковая вода самогон, соль, завернутую в газету, две граненые рюмки, и ложки. Когда содержимое сумки полностью перекочевало на стол, она посмотрела на Графа матово-голубыми глазами, и... удовлетворенно сказала: "Вот".

Она села напротив Графа, очистила несколько картошин, оторвала и положила перед Графом порядочный шматок мяса, налила самогона, положила в рюмки по чайной ложке меда, разболтала, и снова посмотрела на Графа, как бы говоря: "Вот".

Граф взял рюмку, стукнул ее дном о край рюмки Аглаи, произнес тост: "За право на труд, Маша", - и выпил до дна. Аглая восторженно посмотрела на голого доходягу, сидящего напротив, и, не поморщившись, выпила свою рюмку. Самогон расплавленным металлом прошел по пищеводу и влился в желудок Графа, дыхание на момент перехватило, волна огня прокатилась от желудка до макушки и кончиков пальцев ног и, отразившись, вернулась к сердцу чувством свободы. Граф посмотрел на Аглаю - она улыбалась...

-Где я, - пристально глядя на Аглаю, спросил Граф. Аглая вдруг заволновалась, заерзала на месте, ее наивные глаза расширились:

- Да у меня ты, не бойця никого, все будет хорошо, или опять бредишь, нельзя цебе наверно.., - и осторожно-боязливо указала на бутыль.

Графа чуть не до слез тронула искренняя кротость, и тонкая чувственность, заложенная в этой большой и сильной женщине. В его засохшей, чуть размоченной спиртом душе шевельнулась чешуйка нежности...

- Все хорошо, хорошо, Машенька, - Граф раскинул в стороны руки, замотал головой и, на сколько это возможно, разухабисто и весело заорал:

- Наливай!

Девушка, не зная как воспринимать поведение Графа, засуетилась, потянулась к бутылке, потом, не решаясь, посмотрела на Графа, который, раздув щеки, пережевывал картошину, тыкал зеленый лук в соль и засовывал его в уже и так полный рот; мотал головой из стороны в сторону, как бы вальсируя, и это проявление высшего удовольствия успокоило Аглаю. И она налила еще, снова аккуратно добавила меда, и разболтала чайной ложечкой:

- Закусок-то у нас с мамой мало - уж попроцту. Да, завтра свежей сметанки принецу, ты у нас скоро поправишца, не так, как тот...,- осеклась, и по небу ее глаз пронеслось темное облако.

Со второй дозы Граф пообалдел, он откинулся на спинку дивана, и пьяноулыбающимися помутневшими глазами смотрел на раскрасневшуюся жаркую женщину. Через несколько минут его взял сон, мягко залепив глаза туманной ватой. Во сне к нему подошли люди и сказали, что они забирают его "служить", и забрали... Казарма была душной, все солдаты в синем, грустные мутные безнадежные, офицер суров и недоступен, с галунами. Все подчинялись его (офицера) движению беспрекословно, не дожидаясь наказания, которое горело в его (офицера) оловянных глазах, и жизнь не имела другого смысла... Граф лег на койку с сапогами, солдат с серым измученным лицом молча ткнул его несколько раз перочинным ножом, больно не было, скорей тоскливо с тошнотцой. Офицер велел Графа расстрелять, Граф рывком разорвал липкий воздух и вышел в дверь, там был сад больших старых яблонь, неухоженный. Среди темной зелени крон было много мертвых ветвей, больных паутиной. Под деревьями ходили и лежали длинноногие собаки, разные безразличные. Поодаль стояла женщина с ажурным черным зонтом от солнца. В правой руке она держала блокнот, и внимательно перелистывала страницы изящным большим пальцем, с длинным алым ногтем. Женщина, чуть щурясь, всматривалась в страницы, и совершенно не обращаяя внимания на окружающее, читала в слух:

Граф почувствовал приятное ощущение внизу живота, и оно повело его прямо к женщине. Женщина (а на лицо совершенно юная девушка) имела не свойственное для ее возраста серьезное выражение лица, и абсолютно сформировавшуюся фигуру. Она никак не реагировала на присутствие Графа, расставляя акценты, читала стих, строфу за строфой: