Владимир Рынкевич - Пальмовые листья

– Допустим, ты прав, - ухмыльнулся Иван, - но почему же сам-то не уверен?

– Я уверен, Ваня. Уверен. Только не уверен я в этой своей уверенности. Ну что? Неплохо бы и действительно позаниматься.

Целый день мы пролежали под яблоней на берегу озера, решая головоломные задачи, придуманные Мерцаевым.

Почти все время молчавший Малков поразил вдруг пас неожиданным высказыванием:

– Знаете, ребята, я много лет мечтаю понять, что такое число е. Поэтому и поступаю.

– Чего, чего? - поразился Мерцаев. - Число е. Это основание натуральных логарифмов, что ли?

– Вот ты, Саша, и так все знаешь, а я сам не могу. Мне учиться надо. Я еще в школе узнал об этом числе е, и все время думал…

И лицо Малкова было таким же восторженным, как и при рассказах о своей Лиле из Ленинграда.

– Тогда тебе, Вася, надо поступать,- сказал капитан.- А то как же ты дальше будешь жить без числа е?…

А на следующее утро все мы были бодры и уверены в себе. «Ну что ж,- сказал Мерцаев, ухмыляясь.- Придется сдать экзамен-то, раз уж приехали сюда. Кого и принимать-то, кроме нас».

На экзамене преподаватель, худой и высокий, с жидкими рыжеватыми волосами над высоким лбом, человек сугубо гражданский, терпеливо выносил строевые подходы и рапорты экзаменующихся и так же терпеливо и внимательно, сочувственно кивая острым носом, выслушивал драматические монологи о квадратных уравнениях, а записи на доске оценивал быстрым нелюбопытным взглядом. Потом задавал один какой-нибудь вопрос, даже не вопрос, а некоторое уточнение («Что еще можете сказать о функциях?») и, подняв на отвечающего взгляд светлых проницательно-печальных, глаз, ставил оценку.

Вася Малков ухитрился войти в аудиторию и взять билет вместе с нами и занял место сзади Мерцаева. Преподаватель равнодушно относился к шпаргалкам, подсказкам и прочим ученическим ухищрениям, и Вася мог безнаказанно шарить по карманам. Наверное, он не нашел того, что требовалось, и с умоляющим лицом потянулся к Сашке. Тот посмотрел на Васин билет, сразу же написал что-то и передал бумажку Малкову.

Тем временем у доски отвечал капитан Семаков. Билет он, наверное, знал не важно и последовал совету Мерцае-ва: написав что-то на доске, собравшись с духом, обратился к преподавателю: «Я вот хочу вам показать один хитрый способ… Мы его сами на фронте придумали для расчетов огневого вала…» Он показал некое сочетание умножения и сложения, придуманное артиллеристами в конце войны для облегчения службы, когда перед наступлением приходилось вести расчеты с точностью до одного снаряда. «Вам легко будет понять теорию определителей и операции над векторами»,- сказал преподаватель и поставил Ивану «пять».

Ответ Мерцаева был совершенно непохож на горячие торопливые пассажи, извергаемые охотниками за «пятерками». Я увидел нечто вроде давно готовившегося и, как и ожидалось, успешно состоявшегося дебюта.

Удачно ответили и мы с Левкой Тучинским. Вслед за нами выскочил из класса Вася Малков с патологической улыбкой на лице, не покидавшей его минут двадцать. «Сашка - гений!»- восклицал он и рассказывал каждому, что у него был вопрос «производные пропорции», которого он не знал, и Мерцаев подсказал ему столько этих пропорций, сколько не было и в учебнике. «Это вы сами вывели?» - удивился преподаватель и поставил Малкову «пять».

– Это я тебе за любовь к числу е,- сказал капитан.

Ночью на сцене, где стояли наши койки, Мерцаев подошел ко мне и сел в ногах. Все спали, в узком высоком окне чернота расслаивалась на светлеющее небо и ржавую плоскость крыши, в открытую дверь в дальнем конце зала падал свет, и оттуда слышались задумчивые шаги дежурного, цокающие по каменному полу. Над голубоватыми комками Сашкиной рубахи поднималось его темное, едва различимое лицо, и живо светились возбужденные глаза.

– Подожди спать,- сказал он мне в ту ночь.- Отвыкай спать. Если нас примут, а нас примут,- мы займемся большой физикой. Мы должны уметь ярко мыслить.

И он горячим торопливым шепотом, каким делятся сокровенными тайнами, говорил о новых радиолокационных станциях, о вычислительных машинах, о теории относительности Эйнштейна - обо всем этом он как-то ухитрился прочитать где-то между казармами запасных полков и фронтовыми землянками.

– Ты понял, какие чудеса открывает перед нами физика? - говорил капитан.- При скорости равной скорости света масса полностью превращается в энергию! Вечный спор между Птоломеем и Коперником не имеет смысла! Мы не имеем права спать. Мы столько лет потеряли. Мы должны познавать науку с той жадностью, с какой голодный человек набрасывается на хлеб.

– Ты - гений,- говорил я почти серьезно.

– Гений? А ты знаешь, что такое гений?

– Вот ты и есть гений.

– Гениальность, по-моему,- это уверенность. А у меня ее мало. Не скажу, что нет совсем, но мало.

Он погрустнел и замолчал на некоторое время, а я думал о том страшном случае на фронте, из-за которого, как мне казалось, у капитана и случаются минуты сомнений и неуверенности.

– Ты, Саша, такой волевой, что можешь достигнуть всего.

– Волевой? Это был у меня один знакомый, так он определял так: воля - это презрение к другим. Чем больше, мол, воли, тем больше презрения. Самый волевой презирает все человечество. Наполеон - пример.

– А ты?

– А я думаю не о презрении к людям, а… - О чем же?

– Как ты считаешь, не зря мы сюда рвемся? Ведь пять лет прокантуемся, а потом? Сумеем сделать что-нибудь хорошее?

– О чем ты говоришь! Ведь" радиоэлектроника - это будущее…

Потом он рассказывал мне о дискуссии Эйнштейн - Нильс Бор (кстати, я тогда даже не знал, кто такой Нильс Бор), за окнами начинало светать, и дежурный все так же медленно и монотонно цокал по каменному полу подковками сапог.

Окончательно вопрос о приеме в академию решала мандатная комиссия. Ее председатель - грузный добродушный генерал, страдающий одышкой, спросил Левку Тучинского: «И по немецкому и по русскому у вас низкие оценки. Какой же язык вы знаете хорошо?»- «Военный, товарищ генерал!»- браво ответил Тучинский, и председатель, удовлетворенный не столько ответом, сколько взглядом Левкиных глаз, резюмировал: «Все в порядке». Комиссия, разумеется, рассматривала длиннейшие анкеты, но понятие «Все в порядке», по-моему, было одним из основных критериев при оценке абитуриента. Можно предположить, что в оценке некоторых офицеров из нашей компании комиссия ошибалась: всех нас приняли, но в оценке хитроумных зубрилыциков комиссия оказалась на высоте: их отсеяли вежливо, но решительно.

– Теперь мы должны осторожно переходить улицу,- сказал Тучинский, когда нам зачитали приказ о зачислении.- Мы очень нужны государству.

У другого эта всегдашняя уверенность в своем неотразимом остроумии показалась бы раздражающе-наглой, но Левка был искренен, начисто лишен стремления возвыситься над другими: ему хватало успехов у женщин.

В праздничный вечер приема мы с Сашкой остались вдвоем: Левка исчез с какой-то новой девицей, Иван Семаков отправился искать квартиру для семьи, Вася пошел, наверное, звонить Лиле.

Потом мы вспоминали этот особенно долгий вечер, отмечавшийся, как праздник, но почему-то неуютно-тревожный, приплюснутый холодным беззвездным небом, зажатый в дымно-желтой ресторанной толкотне.

Наш столик был вплотную придвинут к перилам, и из зябкой колышущейся темноты к нам тянулись ветви яблонь, висящие в невидимой пустоте и окунающие в красновато-желтый свет лишь свои кривые жесткие концы, беспокойно раскачивающиеся, облепленные шевелящимися листьями. Когда ветер утихал, нас обдавало горячим запахом табака и жареного мяса, а затем вновь угрожающе шумело во тьме, и в лицо грубо бросало захолодевший в мокрой листве сгусток воздуха.

Капитан был невесел, неспокоен, непрерывно курил и гасил окурки «Беломора» в тарелке с недоеденным бифштексом. В его словах звучала странная неуверенность, и он, обращаясь ко мне, как будто ждал, что я рассею ее.

– По-моему, нам все-таки повезло, что мы поступили сюда. А? - спрашивал Мерцаев.- Как ты думаешь? По-моему, здесь будет настоящая наука и настоящее дело. А?

По-моему, здесь хороший преподавательский состав. А? Если все такие, как Жора, то у них можно многое взять.

Жорой он назвал математика, принимавшего экзамен, и это прозвище укрепилось за преподавателем на много лет.

– О чем ты говоришь, Саша? - удивлялся я.- Разве можно желать лучшего?

В то время, которое сегодня оценивают, как говорится, по-разному, я, как и многие из нас, не представлял жизни вне службы, вернее, служения государству, и не представлял успехов и счастья вне рядов простых и верных ровесников, с которыми старался жить так, чтобы и они обо мне говорили: «Этот парень не подведет». Став слушателем одной из лучших академий, я решил, что вышел на окончательную верную жизненную дорогу и другого успеха мне было не нужно. Какой необъятно-большой вдруг оказывается потом наша маленькая жизнь! Сколько новых дорог, поворотов, обрывов и тупиков ожидают тебя после того, как ты поверишь, будто вышел на последнюю прямую!