Николай Нароков - Могу!

Он презрительно дернул плечом, сел и посмотрел с таким видом, будто он что-то доказал и считает свое доказательство бесспорным.

Юлия Сергеевна опустила глаза. Табурин ни в чем ее не убедил, и ей было бы неприятно согласиться с ним хоть в чем-нибудь, но вместе с тем ни одного слова возражения в ней почему-то не было. Более того: ей смутно показалось, будто от слов Табурина ей стало легче. Почему легче? Разве ее тяготило что-нибудь? И она почувствовала, что даже рада тому, что услышала, и хочет услышать еще что-нибудь такое, что подтверждало бы и дополняло слова Табурина. Приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но не сказала ни слова.

Молчал и Виктор. Он сидел, не отводя глаз от блюда с клубникой, и думал что-то свое. Вероятно, его мысль еще не до конца, еще не полностью была ясна ему, но она им уже завладела. Очень может быть, что он сам раньше думал что-нибудь подобное или близкое к тому, что сказал Табурин, но возражать ему он не стал. Поднял глаза, посмотрел и улыбнулся.

— «Не может сердце жить изменой: измены нет, любовь одна!» — вспомнил он строчку стихов.

— И вечно вы со стихами! — почему-то рассердился Табурин. — Вы словно напичканы ими: чуть что — стихи! А дело-то совсем не в стихах!

— В чем же?

— А в том, что все любви разные и только по несовершенству нашего языка различные чувства называются одним и тем же словом. А если любви на самом деле разные, то ни одна не должна мешать другой, уничтожать ее или порочить. Разве вы не имеете права любить клубнику, если вы любите стихи? Так почему же, черт возьми, мне запрещают любить любовницу, если я люблю жену, которой у меня еще не было и не будет?

— О-го-го! — расхохотался Виктор. — «Вот куда метнул!» Осторожнее надо бы!.. Вы не боитесь, что каждая шальная бабенка и каждый двухкопеечный донжуан будут вам очень благодарны за ваши рассуждения! «Конечно, у меня есть муж, Джон, Майкл и Фред, но я их всех люблю по-разному, и, значит, я во всем права!» Так, что ли?

— Нет, не так! — набросился на него Табурин. — И я вижу, что вы ни слова не поняли из того, что я сказал! Конечно, пошляки могут все опошлить, даже таблицу умножения, но ведь я о чем говорил? О любви! Понимаете? Я говорил о любви, а вы заговорили о всяких разных пакостях, в которых любви меньше, чем волос на ладони! Неужели вы этого не понимаете?

— Так-то оно так, — продолжает смеяться Виктор, — но не забывайте, что мы с вам холостяки, а вокруг нас все женатые люди ходят! Что же с вами их жены сделают за вашу проповедь?

— Платон, хоть ты и женат, но истина для меня дороже! — отшутился Табурин, но тут же добавил серьезно и строго. — Каждому своя мера: полюбившей женщине — своя, а шальной бабенке с ее коллекцией Джонов и Майклов — своя.

— Значит, — не сдался Виктор, — если две любви разные, то одна не должна мешать другой?

— Не должна!

— И ничего не должно мешать?

— Э, нет! — запротестовал Табурин. — Нечто властное имеет право мешать!

— Что именно?

— Нутро! Чувство нравственного долга, вот что! Слушайтесь его, а не прописных истин! Позволяет это чувство быть второй любви? Пусть другая любовь будет! Не позволяет оно? Боритесь с другой любовью! Но будьте при этом честны перед собой и в себе! Не лукавьте, не лицемерьте, не обманывайте себя и не убаюкивайте себя софизмами! Вот оно что!

Юлию Сергеевну охватило странное ощущение. Она как будто соглашалась с Табуриным или, в крайнем случае, не находила в себе возражений, но в то же время она ни за что не хотела согласиться с ним и чувствовала внутри себя протест. Его слова не возмущали ее, но они в ней что-то нарушали и, может быть, даже разрушали. И поэтому она пыталась отталкивать их.

— Мне кажется, что вы что-то путаете, милый Борис Михайлович! — сказала она и улыбнулась, смягчая улыбкой свое возражение.

— Я ничего не путаю! — заерепенился Табурин. — Да вот! — даже обрадовался он пришедшей мысли. — Вот представьте себе молодую мать… Тут уж и говорить нечего, все мы знаем и понимаем: мать! И у нее сынишка есть, Петенька… Полугодовалый пискун или что-нибудь в этом роде… Любит, она его? Ого! Да еще как! До экстаза в своей любви доходит, до самозабвенья, до упоенья! Как начнет его ласкать, миловать, тискать и к себе прижимать, так этого никакими словами не скажешь! «Так бы я тебя и съела!» Представляете вы себе это? Представляете?

— Ну, и что же? К чему это вы?

— А вот к чему! — загремел Табурин и вскочил с места. — Прошло лет 10–12, и стал ее Петенька Петькой… Пальцы в чернилах, штаны на коленях вечно порваны и… и грубить матери уже начал. Так что же мать? Разлюбила она, что ли? Даже ни на волос, даже ни на полволоса не разлюбила, но прежнего ее чувства в ней уже не стало, да-с! Не стало, и на его место другое пришло. Голодной сидеть, чтобы сына накормить, она, конечно, будет, и в огонь она, конечно, бросится, чтобы сына оттуда вынести, а вот целовать, тискать и в экстаз приходить она уже не сможет. Почему? Да потому, что любовь у нее совсем иная сделалась, другой любовью начала она сына любить. Понимаете вы это? Не «разлюбила», а «другой любовью стала любить»!

— Я это понимаю! — сдержанно согласилась Юлия Сергеевна. — Но…

— Погодите, погодите! — Засуетился и заторопился Табурин. — Я еще не кончил! И вы теперь представьте себе, что у этой женщины опять сынок родился: Мишенька. Ну, конечно, началось все прежнее: и целованье, и милованье, и тисканье, и «съесть тебя хочу»! А? что скажете?

— Ничего не скажу! — улыбнулась Юлия Сергеевна. — А вы что скажете?

— Я? Я итог подведу! Можно?

— Можно… Подводите!

— Если женщина, — начал убедительно скандировать Табурин, — своего старшего Петеньку полюбила уже другой любовью, а младшего Мишеньку стала любить так, как лет за 10 до того она любила Петеньку, так она Петеньке не изменяет… Так? Но почему же, — торжествующе выпрямился он, — если у этой же женщины ее любовь к мужу ничуть не прошла, но стала иной, чем была 10 лет назад, и если она полюбила другого человека как раз той любовью, какой она когда-то любила мужа, то почему же она мужу изменяет? Почему это? Почему? Молчите? Ага! Так вы лучше не ерепеньтесь, а вдумайтесь в то, что я говорю, вот оно что! И тогда вы увидите, что мои слова — истина. Непозволительная, но — истина!

И при этом он посмотрел на Юлию Сергеевну. Он посмотрел на нее только оттого, что всегда смотрел в глаза тому, с кем разговаривал, но Юлии Сергеевне показалось, будто он сейчас смотрел не просто, а с каким-то значением и с каким-то особым выражением: что-то подсказывая ей и на чем-то настаивая. Она отвела от него глаза, но вышло так, что сейчас же, тут же, опять встретилась с глазами Виктора. Он тоже смотрел на нее, и взгляд его был странный: словно он ждет чего-то от нее, о чем-то спрашивает и о чем-то просит. Она очень смутилась, хотя и знала, что смущаться ей не от чего, и, чтобы скрыть это смущение, откинулась на спинку плетеного кресла и стала обмахиваться каким-то журналом, который лежал на столе.

— Ужасно жарко сегодня! — кое-как нашлась она. — Надо бы выпить чего-нибудь холодного, но лень вставать… Сколько сегодня градусов, вы не знаете?..

— Вам пить хочется? — рванулся и вскочил с места Табурин. — Чего прикажете? Чаю со льдом? Кофе со льдом? Или какой-нибудь газированной воды?

Конечно, в этом случайном и незаконченном разговоре не было ничего, с чего могло бы начаться все то, что случилось потом. В словах Табурина не было ничего нового или оригинального, да к его словам не очень прислушивались, т. к. все знали, что он постоянно говорит не столь парадоксальное, сколь внезапное. «Это все табуринские ереси!» — шутя отзывались о его речах в доме Потоковых. К этим его «ересям» привыкли и обычно оставляли их без внимания. Но Юлия Сергеевна с недоумением замечала, что слова Табурина не всегда и не совсем проходили мимо нее, что они хоть частью, но остаются в ней и иной раз даже направляют ее. Все чаще и чаще становилось так, что она в разных случаях хотела узнать мнение Табурина, даже посоветоваться с ним. Но она почему-то никогда не спрашивала совета прямо, а поступала с непроизвольной хитростью: заводила окольный разговор и заставляла Табурина высказаться. Если же он неохотно отвечал на ее вопросы и вяло поддерживал разговор, она нарочно спорила и не соглашалась с ним. Этого Табурин не выдерживал, вскакивал с места, начинал бегать по комнатам и тогда уже высказывался до конца.

Она искренно любила Табурина и считала его хорошим другом их семьи. Не сомневалась, что он очень привязан к ней и к Георгию Васильевичу. Но вместе с тем видела в нем что-то несуразное, даже комическое и любила подшутить над ним.

А он являлся чуть ли не каждый день, наполняя дом шумом и беготней, приносил с собой ненужные подарки и все старался сделать что-нибудь полезное.

— Может быть, надо куда-нибудь съездить и привезти что-нибудь? Не стесняйтесь, требуйте!