Ален Роб-Грийе - Резинки

Окно кабинета, центральное окно на втором этаже, со стороны канала, ярко освещено. Дюпон еще за столом. Все так, как и предполагал Бона.

Прижавшись спиной к стене гаража в глубине сада, Гаринати ждет, не спуская глаз с окна. По истечении нескольких минут яркий свет сменяется более слабым огнем: Дюпон погасил настольную лампу, оставив гореть одну из лампочек верхнего освещения. Семь часов; он спускается ужинать.

Площадка второго этажа, лестница, передняя.

Столовая слева, на первом этаже. Ставни закрыты. С задней стороны дома, на кухне, ставни тоже закрыты, но сквозь щели пробивается тусклый свет.

Гаринати приближается к маленькой застекленной двери, стараясь не попасть на свет, идущий из коридора. В тот же момент закрывается дверь столовой. Дюпон, уже? Быстро он спустился. Или старая служанка? Нет, та сейчас выходит из кухни. Значит, это был Дюпон.

Старуха удаляется вглубь передней, но в руках у нее ничего нет; надо еще подождать. Она почти сразу возвращается, оставив полуоткрытой дверь в столовую. Возвращается к себе на кухню и тут же появляется снова, держа в руках огромную супницу, опять проходит в столовую и на этот раз закрывает за собой дверь. Пора.

Бона сказал: «У тебя минут пять, чтобы подняться наверх. Старуха ждет, пока он доест свой суп». Наверное, она получает распоряжения на завтра; так как она туга на ухо, это должно занять какое-то время.

Гаринати бесшумно проскальзывает внутрь. «Петли заскрипят, если ты слишком широко откроешь дверь». Вдруг неистовое желание все же попробовать; открыть пошире, самую малость; только для того, чтобы понять, как далеко можно зайти. Чуть-чуть. Чуточку, самую чуточку; для ошибки больше и не надо… Но рука благоразумно останавливается. Лучше при выходе.

В этом доме не очень-то осторожничают: войти может кто угодно.

Гаринати тихо закрыл дверь. Он продвигается равномерными шагами по плиткам пола, чуть слышно поскрипывая каучуковыми подошвами. На лестнице и на втором этаже повсюду толстые ковры, это будет еще удобнее. В передней горит свет; там, на площадке — тоже. Никаких трудностей. Подняться, подождать, пока Дюпон вернется, и убить его.

В кухне на столе на белой тарелке лежат три тонких ломтика ветчины. Легкий ужин; неплохо. Лишь бы он не съел всю кастрюлю. Не следует переедать, чтобы иметь возможность спать без сновидений.

Непреложный путь продолжается. Все движения просчитаны.

В совершенстве отлаженный механизм не может дать сбоя. Важно лишь следовать написанному, повторяя фразу за фразой, и слово свершится, и Лазарь восстанет из могилы, обвитый погребальными пеленами…

Тот, кто так продвигается, тайком, чтобы исполнить приказ, не ведает ни страха, ни сомнения. Он даже не чувствует веса собственного тела. Его шаги бесшумны, как шаги священнослужителя; они скользят по коврам и плиткам, такие равномерные, такие безличные, такие бесповоротные.

Прямая — это кратчайший путь от одной точки к другой.

…шаги такие легкие, что они не оставляют ни единой морщины на поверхности океанов. Лестница этого дома насчитывает двадцать одну ступеньку, кратчайший путь от одной точки к другой… поверхность океанов…

И вдруг вода, столь прозрачная, мутнеет. В этих декорациях, предустановленных законом, где ни справа, ни слева нет и лишней пяди, секунды промедления, передышки, взгляда назад, актер останавливается, посередине фразы… Он знает ее наизусть, эту роль, которую он исполняет каждый вечер; но сегодня он отказывается продолжать. Вокруг него застывают другие персонажи, с поднятой рукой или полусогнутой ногой… Такт, начатый музыкантами, затягивается до бесконечности… Теперь следовало бы что-нибудь сделать, произнести какие-то слова, некие слова, которых бы не было в либретто… Но, как и каждый вечер, начатая фраза завершается — в предписанной форме, рука опускается, нога завершает свое движение. В яме, все с тем же воодушевлением играет оркестр.

Лестница насчитывает двадцать одну деревянную ступеньку плюс, в самом низу, ступенька из белого камня, которая значительно шире других и на свободном закругленном краю которой стоит медная колонна со сложным орнаментом, увенчанная головой шута в дурацком колпаке с тремя бубенчиками. Выше массивные и полированные перила поддерживаются стойками из точеного дерева, слегка выпуклыми у основания. Серая ковровая дорожка с двумя полосами гранатового цвета по краям покрывает лестницу и доходит в передней до входной двери.

В описании Бона цвет ковра был опущен, так же как и особенность верхушки медной колонны.

Кто-то другой, в этом самом месте, взвешивая каждый свой шаг, придет, наверное…

Над шестнадцатой ступенькой на стене висит небольшая картина, на уровне глаз. Это романтический пейзаж, изображающий ночную бурю: молния освещает развалины башни; у ее подножия видны два лежащих человека, которые спят, несмотря на весь этот грохот; или же сраженные молнией? А может, упавшие с башни. Рамка из резного и позолоченного дерева; все вместе кажется довольно старинной работы. Бона не упоминал этой картины.

Площадка. Дверь справа. Кабинет. Он в точности такой, как его описал Бона, даже, может, еще теснее и еще больше загроможден: книги, повсюду книги, те, которыми покрыты стены, почти все в зеленых переплетах из телячьей кожи, другие, брошюрованные, ровными стопками лежат на камине, на круглом столике и даже на полу; кроме того книги валяются на краю стола и в двух кожаных креслах. Стол из темного дуба, длинный и монументальный, благополучно занимает остаток комнаты. Он весь завален папками и всякими бумагами; большая лампа с абажуром, стоящая посередине, потушена. В люстре на потолке горит только одна лампочка.

Вместо того чтобы прямо пройти через небольшое свободное пространство зеленого ковра, между дверью и столом (пол скрипит в этом месте), Гаринати обходит кресло, протискивается между круглым столиком и стопкой книг и подходит к столу с другой стороны.

«Стоя позади стола и держась обеими руками за спинку стоящего перед тобой стула, ты запомнишь расположение всех предметов и двери. У тебя есть время: Дюпон не поднимается раньше половины восьмого. Когда ты все как следует запомнишь, пойдешь и выключишь свет. Выключатель находится при входе, у косяка; нажимать нужно к стене, в другую сторону включаются две другие лампочки. Потом ты вернешься, опять тем же самым путем, встанешь за стулом, точно так же, как раньше, ты будешь ждать, держа в правой руке взведенный револьвер, глядя туда, где находится дверь. Когда Дюпон откроет, его силуэт будет отчетливо виден в дверном проеме на фоне освещенного коридора; оставаясь невидимым в темноте, ты спокойно прицелишься, опираясь левой рукой на спинку стула. Выстрелишь три раза, в сердце, и уйдешь, без лишней спешки; старуха ничего не услышит. Если ты ее встретишь в передней, не особенно показывай лицо; оттолкни ее слегка. В доме больше никого не будет».

Единственный путь от одной точки к другой.

Что-то вроде куба, правда, не очень правильной формы, тускло блестящая масса серой лавы с отполированными, видимо, долгим употреблением сторонами, стершимися гранями, на вид твердая, на вес — будто из золота, объемом с кулак; пресс-папье? Единственная занятная вещица во всей комнате.

Заголовки книг: «Труд и организация», «Феноменология кризиса (1929)», «К вопросу об экономических циклах» и все в таком духе. Ничего интересного.

Электрический выключатель напротив косяка, фаянс и никелированный металл, три положения.

В самом верху белого листа он как раз написал три слова: «…не могут помешать…» Тут-то и спустился ужинать; должно быть, не смог подыскать следующего слова.

Шаги на площадке. Свет! Теперь уже ничего не сделаешь. Дверь, которая открывается, и растерянный взгляд Дюпона…

Гаринати выстрелил, только один раз, наудачу, вслед убегающему.

Ничтожная оплошность… Может быть. Моряк справился наконец с ручной лебедкой; мост сведен.

Склонившись над парапетом, Гаринати не шелохнулся. Он смотрит, как у него под ногами плещется по входящему углу набережной маслянистая вода; там сбилась в кучу всякая дрянь: запачканная смолой деревяшка, две старых пробки обычной формы, кусок апельсиновой корки и какие-то более мелкие ошметки, наполовину разложившиеся, с трудом различимые.

От легкого ранения в руку так быстро не умирают. Ну-ка, посмотрим! Патрон пожимает своими грузными плечами, в этом движении недоверие сливается с безразличием: они могут писать все что угодно, но им не убедить его этой информацией, сфабрикованной специально для того, чтобы всех дурачить.

«Вторник 27 октября. — Дерзкий злоумышленник проник вчера с наступлением ночи в жилище г-на Даниэля Дюпона, дом № 2 по улице Землемеров. Застигнутый на месте преступления владельцем дома, преступник, убегая, выстрелил в него несколько раз…»