Василь Быков - Одна ночь

Надо было искать выход.

Щели в некоторых местах были довольно широкие, в них кое-как можно просунуть пальцы, но ухватиться там было не за что. Запрокинув голову, Иван долго разглядывал потолок, потом сильно надавил снизу обломок, возле которого цедился луч света. Из щелей сразу посыпались песок, щебенка. Морщась, Иван отвернул в сторону лицо и еще больше напрягся, чтобы как-нибудь расшатать плиту.

Ни на минуту не забывая о немце и искоса поглядывая вниз, он следил за каждым его движением. Немец сначала с любопытством смотрел на Ивана, затем несколько неуверенно встал. Иван сразу оставил плиту и взялся за автомат. Но тот добродушно улыбнулся и хлопнул по кобуре. «Найн, найн», – успокаивающе произнес он, махнув при этом рукой. Кажется, кобура у него действительно была пуста. Иван, однако, с недоверием, медленно опустил автомат и выругался про себя – у него снова зашевелилась неподвластная ему настороженность к этому человеку-врагу. А немец тем временем, взмахивая руками и сильно прихрамывая, взобрался на щебенку, задрал голову, осмотрел щели и в одном месте просунул в излом пальцы.

Две пары рук уперлись в один кусок бетона.

Очень странно было все это.

Если бы кто-нибудь рассказал Ивану такое – не поверил бы, но теперь все получалось как-то само собой, и он, пожалуй, ни в чем не мог упрекнуть себя. Всего несколько минут назад, не видя и никогда не зная один другого, они насмерть дрались в этом подвале, полные злобы и ненависти, а сейчас, будто ничего между ними и не произошло, дружно расшатывали кусок бетона, чтобы выбраться из общей беды.

Плита едва шевелилась – немного вверх, немного вниз, мусор из щелей продолжал сыпаться, и Ивану казалось, что ее удастся расшатать и выворотить. Время от времени украдкой он поглядывал на немца, который, вытянув руки, старался соразмерить свои движения с усилиями Ивана. Загорелое щетинистое лицо немца с сильно развитой нижней челюстью кривилось от напряжения и слабости: на переносье густо высыпали капельки пота. Изредка он вытирал лицо рукавом. Его волосы, пропотевший воротник и плечо с оторванным погоном были густо усеяны пылью. Иван ощущал неровное дыхание немца, хруст щебня под его сапогами, и то ли от этой близости, то ли от слаженности общих усилий то враждебное, что все время жило в нем по отношению к этому человеку, начало помалу ослабевать. Неясно ощущая эту перемену в себе, Волока терялся, все еще чего-то не понимая.

Они дергали плиту минут десять, но та так и не поддалась им. Немец устало дышал, да и Иван уморился и наконец опустил руки. Тонкий, запорошенный пылью лучик упруго уперся в засыпанный пылью сапог немца.

– Зараза! – сказал Иван, озабоченно посмотрев в потолок. – Силенки маловато.

– Я, я, – тихо отозвался немец. Он также с сожалением оглядел потолок и неожиданно для Ивана произнес: – Мале силы.

Иван повел запыленными бровями, удивленно посмотрел на немца – понимает, черт!

– Что, форштей по-русски?

– Мале, мале, – сказал немец и улыбнулся. – Русска фрау... гражданка мале-мале училь.

– Гляди ты! Вот так фокус!

Иван спустился с кирпичной кучи, устало присел на конец согнутой балки и полез в карман – захотелось курить, «прояснить мозги». Автомат он все же держал меж колен. Немец, словно ожидал этой передышки, также с готовностью сел, где стоял, под самым лучом вверху. Раненую ногу осторожно вытянул перед собой.

– Фокус, фокус... Не знай, что есть такой, – говорил он, кривясь от боли.

– Эге! – впервые улыбнулся Волока. – Это, брат, не сразу и поймешь...

Заскорузлыми пальцами боец развязал расшитый петушками кисет, достал сложенную гармошкой бумагу, оторвал на цигарку, насыпал и разровнял махорку. Потом крутнул раза два тесемкой-завязкой, но остановился, исподлобья взглянул на немца и бросил ему кисет:

– Лови!

Немец, видно, не понял смысла слова, но все же возле самых сапог подхватил кисет.

– О, рус махорка! – сказал он и поочередно одной и второй ноздрей понюхал это незамысловатое солдатское курево. Потом неумело разобрал тесемки и как-то неуклюже свернул цигарку.

Прикуривали каждый в отдельности – Иван от спички, которая нашлась в его помятой, расплющенной коробке, немец – от зажигалки, искусно сделанной наподобие маленького блестящего пистолетика. Насладившись первой затяжкой, Иван внимательно посмотрел на немца.

– Так что же делать будем? Как выбираться?

– Я, я, – согласился немец. – Иди. Надо иди. Туда, навэрх, – показал он пальцем в надломленный, но еще прочный потолок.

– Чудак! – удивился Волока. – Конечно, наверх. Не вниз же. Но как вылезешь?

Неизвестно, что немец понял из этой фразы, но с какой-то особой заботой обвел взглядом стены, темный закуток за ступеньками, осмотрел потолок.

– Арбайт надо, – кивнул он головой в самый мрачный угол, заваленный кирпичным хламом. – Арбайт... Мнега арбайт.

– Арбайт, конечно... А ты кто? Рабочий или это... бауэр? – спросил Волока.

– Я, я, – поняв вопрос, радостно откликнулся немец. – Арбайт! Как ето русски?.. Тышлер.

Не припомнив нужного русского слова, он обеими руками сделал такое движение, будто строгал доску, и Волока удивился.

– Столяр?

– Я, я, – подтвердил немец.

– Вот так фокус! И я тоже столяр! Я – столяр! – тыча себе пальцем в грудь, крикнул Иван, будто громко сказанные слова можно было лучше понять.

И все же немец, видно, понял, коротко улыбнулся сквозь дым и экономно дососал цигарку.

– Их хауз дом арбайт. Мнего, мнего хауз, – говорил он, делая какие-то движения в воздухе.

– И я это, хаузы строил, – сказал Иван и, показывая, положил ладонь на ладонь. – Срубы ставил. Русский угол. И немецкий рубили. Знаю...

– Гут, гут, – довольно закивал головой немец.

– Все знаю, да. Это еще ригель, рейсмус, наверно, ваши названия?

– Я, я. Ригель, рейсмус, – как эхо повторил немец знакомые слова. Потом он задумался и, выждав, пока Иван докурит цигарку, встал. – Надо иди! – подняв вверх палец, сказал он.

Иван тоже поднялся, взял в руки автомат, недоумевающе посмотрел на него, не зная, куда пристроить оружие, и, подумав, закинул его за спину.

Немец взобрался на самый верх завала, съежился там в темноте и начал бросать вниз обломки. Во всем его облике Иван не видел теперь ни тени былой враждебности, немец был прост, деятелен, по каким-то неуловимым признакам в нем чувствовался открытый, незлой человек, и это успокаивало. Иван тоже влез на завал и, подавляя в себе остатки недоверия, спросил:

– Тебя как зовут?

Немец, не прерывая работу, повернул к нему запыленное лицо – он не понял вопроса.

– Зовут как? – громче повторил Иван. – Меня, например, Иван. А тебя? Ганс? Фриц?

– Фриц! Я, я, Фриц Хагеман, обер-ефрайтор, – обрадовавшись своей догадке, охотно объяснил немец и заулыбался. – Их Фриц, ду – Иван. Гут! – И он снова засмеялся, собрав в мелкие морщинки немолодое лицо.

– Гут-то гут, – не поддаваясь его веселому настроению, сказал Иван. – Только не очень. Вот вылезем, а тогда что?

На немца эти слова Ивана, однако, не произвели впечатления. Он по-прежнему старательно выдирал из груды куски потрескавшейся, разломанной стены и бросал их вниз. Иван пристроился рядом и, неловко согнувшись в темноте, принялся за то же самое.

Неизвестно, сколько времени прошло за этим их занятием. Они перебросали немало кирпичных обломков, под потолком можно было уже выпрямиться – там оказалась проломила, идущая куда-то вверх и в сторону, только ее сильно завалило кирпичным ломом. Яркий солнечный лучик из щели исчез, теперь оттуда робко проникало только маленькое пятнышко уличного света, и в подземелье царил полумрак. Постепенно привыкшие к темноте две пары глаз кое-что различали вблизи, и люди работали. Немец то и дело чихал, а Иван тяжело, удушливо кашлял. То, что они все же нащупали выход, немного обнадеживало Ивана, и он уже не думал, что погибнет так глупо. Однако в этой успокоенности появилась новая забота, которая все сильнее начала донимать его.

«Какая нечистая сила свела меня с этим?» – думал Иван. Правда, пока они находились тут и вместе выкарабкивались, Иван кое-как мог согласиться на какое-то товарищество, но как ему поступить, когда они выберутся наверх? И кто там сейчас – свои или немцы? Если свои, то еще полбеды: немца можно будет передать в плен. А если фашисты? Опять драться? Так не лучше ли застрелить его тут?

Но, думая так, Иван неясно ощущал в душе, что застрелить теперь этого человека уже вряд ли сможет. Как стрелять в него, если между ними рушилось главное для этого – взаимная ненависть, если вдруг во вражеском мундире предстал перед ним самый обыкновенный человек, который и к Ивану относился уже не как враг, а как сообщник и друг? Кажется, это был совсем неплохой немец, и Иван даже ощутил душевную неловкость оттого, что недавно едва не задушил его. Все это было странно, непривычно. Порою Иван даже забывал, что они враги, и ему хотелось подробнее расспросить Фрица о столярном деле, хотелось сесть, покурить, мирно, по-хорошему поговорить.