Матиас Мальзьё - Механика сердца

Он стаскивает с себя пальто и предлагает взглянуть на его спину. Мне как-то не по себе, но я чувствую, что отказаться неудобно.

— Докторша Мадлен меня починила — вставила на место треснувших позвонков часть клавиатуры от моей фисгармонии и настроила ее. Теперь я могу играть разные мелодии, стуча молоточком по спине, вот только хожу согнувшись в три погибели. Хочешь — сыграй сам что-нибудь, — говорит он, протянув мне свой молоточек.

— Я совсем не умею играть.

— Погоди, не робей, давай-ка споем на два голоса, и ты увидишь…

Мы запеваем «Oh When the Saints»,[1] аккомпанируя себе на Артуровом хребтофоне. Его голос успокаивает и согревает, точно уютный, добрый огонь в камине зимним вечером.

Перед уходом он открывает свою котомку: в ней полно куриных яиц.

— Зачем ты таскаешь с собой все эти яйца?

— А затем, что в них заключены воспоминания… Моя женушка великолепно их готовила. И теперь, когда я варю себе яйцо, мне кажется, будто мы с ней снова вместе.

— А тебе удается варить их так же хорошо?

— Конечно нет, у меня получается гадость несъедобная, но все равно это позволяет оживлять наши воспоминания. Хочешь, возьми одно яичко?

— Не возьму, ведь тогда у тебя будет одним воспоминанием меньше.

— Да ты за меня не переживай, их тут предостаточно. Тебе это пока невдомек, но запомни: когда-нибудь приятно будет открыть сумку и найти там воспоминание о своем детстве.

И теперь, что бы со мной ни случилось, я твердо знаю: стоит мне заслышать аккорды «Oh When the Saints», как серая хмарь моих тревог на несколько часов бесследно растает.

Когда миновал мой пятый день рождения, Докторша Мадлен перестала демонстрировать меня своим нарядным клиентам. Теперь я задаю все больше и больше вопросов, и моя потребность в ответах растет с каждым днем.

К тому же мне не дает покоя еще одно желание — увидеть наконец вблизи «первый этаж» нашего холма. Когда я взбираюсь один, в ночном мраке, на крышу дома, до меня доносится оттуда, снизу, таинственный гул. Лунный свет обливает улицы в центре города своей волшебной глазурью, и я мечтаю полакомиться этой недоступной сладостью.

Однако Мадлен упорно твердит, что это никогда не поздно: встреча с реальной жизнью города может и подождать.

— Тебе ни в коем случае нельзя волноваться. Не забывай, что каждый удар твоего сердца — маленькое чудо. Это ведь очень хрупкое изделие. По мере роста оно, может быть, и станет надежнее, но ты должен набраться терпения.

— И сколько же кругов нужно для этого пройти часовой стрелке?

— Немного… да, совсем немного. Мне хочется, чтобы твое сердечко окрепло, перед тем как я выпущу тебя на волю.

Должен признаться, что часики мои и впрямь причиняют мне кое-какие неудобства. Это самый чувствительный и уязвимый орган моего тела. Я не выношу ничьих прикосновений к ним, это дозволено только Мадлен. Именно она каждое утро заводит их маленьким ключиком. Когда я простужаюсь, приступы кашля отдаются болью в шестеренках, и мне чудится, что они вот-вот проткнут мне кожу. Ненавижу их дребезжание, напоминающее звон разбитой посуды.

Но главная проблема — разнобой во времени. По вечерам назойливое тиканье разносится эхом по всему моему телу, мешает спокойно заснуть. Иногда я могу свалиться от изнеможения прямо средь бела дня, иногда чувствую себя бодрым и свежим до глубокой ночи. А ведь я не хомяк и не вампир — просто жертва бессонницы.

Но зато, как это часто бывает с хроническими больными, я пользуюсь некоторыми отрадными привилегиями. До чего же я люблю те бесценные минуты, когда Мадлен в ночной рубашке, словно призрак в белом саване, бесшумно является ко мне в комнату с чашкой горячего какао и прогоняет мою бессонницу монотонной колыбельной. В иные ночи она тихонько мурлычет ее до самой зари, бережно поглаживая кончиками пальцев мои зубчатые колесики. Как же это приятно! «Love is dangerous for your tiny heart»,[2] — напевает она раз за разом, словно гипнотизирует меня или произносит заклинания из древней колдовской книги, чтобы помочь мне заснуть. Я люблю слушать ее голос, и мне чудится, что он разносится далеко-далеко под ночным небосводом с блестящими гвоздиками звезд, хотя в ее устах эти слова — «Love is dangerous for your tiny heart» — звучат иногда как-то странно.

Наконец, в день моего десятилетия, Докторша Мадлен согласилась повести меня в город. Сколько уж времени я приставал к ней с этой просьбой… Но даже и уступив, она собирается нарочито медленно, оттягивая, елико возможно, наш поход: бродит из комнаты в комнату, перекладывает вещи с места на место.

Сгорая от нетерпения, я увязываюсь за ней в погреб и обнаруживаю там полку, заставленную множеством банок. На одних приклеены этикетки «Слезы 1850–1857», другие наполнены «Вином из садовых яблок».

— А чьи это слезы? — спрашиваю я Мадлен.

— Мои, чьи же еще. Стоит мне заплакать, как я собираю слезы в склянку и храню в этом погребе, чтобы делать из них коктейли.

— Как же тебе удалось столько наплакать?

— Когда я была молодая, один эмбрион сбился с дороги, которая вела ко мне в живот, и застрял на входе в трубу. Это вызвало внутреннее кровотечение, и с того дня я не могу иметь детей. И хотя я счастлива, что помогаю рожать другим женщинам, я пролила много слез… Правда с тех пор, как ты живешь со мной, мне полегчало…

Я ругаю себя за то, что задал ей этот вопрос.

— Однажды я рыдала целый день напролет и вдруг заметила, что глотать слезы очень даже приятно и утешительно, особенно если они смешаны с капелькой яблочного вина. Только не следует пить их в спокойном состоянии, иначе потом уже не сможешь радоваться, не глотнув этого зелья, и образуется порочный круг: плачешь и плачешь без конца, лишь бы глотать свои слезы.

— Ты всю жизнь чинишь людей, а сама топишь горе в вине из собственных слез, почему так получилось?

— Не бери в голову, забудь все это, ведь сегодня мы должны спуститься в город. Нам есть что отпраздновать — день твоего рождения, верно? — сказала она с со своей всегдашней улыбкой, в которой сквозила непонятная грусть.

История со слезами Мадлен настолько взволновала меня, что даже слегка пригасила лихорадочное ожидание спуска с холма. Однако едва я увидел Эдинбург, как мои мечты снова затмили все остальное.

Я ощущаю себя эдаким Христофором Колумбом, открывшим Америку! Путаный лабиринт городских улочек притягивает меня, как магнит. Дома клонятся друг к другу, сужая небесный проем между крышами. Я бегу вперед! Мне чудится, что простое дуновение способно обрушить этот город, словно кирпичное домино. Я бегу вперед! Деревья остались позади, на верхушке холма, зато здесь отовсюду вырастают люди, а женщины — так прямо целыми яркими букетами в шляпах-маках, в платьях-маках! Они глядят с балконов и из окон, их процессии тянутся до самого рынка, пестреющего на площади Святого Солсбери.

Я пробираюсь вперед сквозь толпу; по булыжной мостовой звонко цокают копыта лошадей, людские голоса смешиваются в неразличимый гомон, и все это приводит меня в восторг. А тут еще и часы на высоченной башне начинают отбивать звонкие удары. Вот так сердце — раз в десять больше моего!

— Это мой отец там, наверху?

— Нет-нет, это не твой отец… Это башенные часы, они бьют всегда в одно и то же время, — отвечает запыхавшаяся Мадлен.

Мы проходим через площадь. И вдруг за углом раздается музыка, вкрадчивая, меланхоличная; она долетает до нас отдельными всплесками, ласкающими слух. Эта мелодия переворачивает мне душу; кажется, будто внутри, в каждой жилке моего тела, одновременно идет дождь и сияет солнце.

— Это шарманка. Правда, чудесно играет? — говорит Мадлен. — Она устроена примерно так же, как твое сердце, наверное, потому-то она тебе и нравится. Даром что механика, а умеет выражать человеческие чувства.

Я думал, что слышу самые пленительные звуки в своей жизни, однако впереди меня ждал еще более диковинный сюрприз. Девочка крошечного роста, нарядная, точно деревце в цвету, выходит вперед, становится перед шарманкой и начинает петь. Ее голосок похож на соловьиные трели, только со словами.

Ее руки вздымаются, словно ветви; черные кудри, обрамляющие лицо, подобны клубам дыма при пожаре. Изящно вылепленный носик так мал, что я не могу понять, как она им дышит, — наверное, он служит ей просто украшением. Девочка танцует — легко и грациозно, как птица, порхая на своих тонюсеньких высоких каблучках, этаких женских ходулях. Глаза у нее огромные, в них нетрудно заглянуть и понять, что они выражают. А выражают они непреклонную решимость. У этой миниатюрной танцовщицы гордая посадка головы, отличающая всех исполнительниц фламенко. Ее грудки похожи на две маленькие меренги, такие сладкие и аппетитные, что упустить случай полакомиться ими мог бы только круглый дурак.