Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

Он схватил билет, прижал его к сердцу и побежал со всех ног.

Теперь он спасен. Его будущее в его руках. И он был убежден, что это покойная мать послала ему с небес спасительное наитие.

– Спасибо, мама, – прошептал сын на бегу, подняв глаза к звездам, которых не было видно за темными крышами.

Первый заказ…

Адольф Г., всклокоченный, в мятой пижаме, с опухшими от пива глазами, почесывал левую ногу и смотрел на невероятную пару, загородившую дверь в коридор: низенькая массивная фрау Закрейс и монументальный Непомук, знаменитый мясник с улицы Барбаросса. Они неловко переминались с ноги на ногу – этакие смущенные просители, ни дать ни взять приехавшие в гости дальние родственники.

– Непомук всегда мечтал о вывеске ручной работы, – проскрипела квартирная хозяйка.

– Да, чтобы яркая вывеска, с моим именем, в красках, – подтвердил Непомук.

Первый заказ… Это действительно был первый заказ… Уже появился спрос на талант художника Адольфа Г. От изумления юноша лишился дара речи, и Непомук решил, что предложение его не заинтересовало.

– Разумеется, я заплачу, – произнес он менее уверенно.

– Конечно! – горячо поддержала фрау Закрейс.

– Ты молод, мой мальчик, ты только что поступил в Академию художеств, и я не стану платить тебе, как выпускнику.

Адольф возликовал, подумав, что через несколько лет и впрямь будет стоить дороже. Ему впервые пришла в голову мысль, что из старости тоже можно извлечь выгоду.

– Так вот, ты молод. Можно даже сказать, что я в известной степени рискую, нанимая тебя.

– Предлагаю сделку, – перебил его Адольф. – Договоримся о цене сейчас. Заплатите, если вывеска вам понравится, нет – значит, нет.

Глазки мясника сощурились. Артист заговорил языком, который был ему понятен.

– Так-то лучше, мой мальчик. Выдвину встречное предложение: я заплачу деньгами либо товаром. Десять крон или по две сосиски в день в течение года, что составит больше десяти крон…

– Какая щедрость, Непомук! – восхитилась квартирная хозяйка.

– Фрау Закрейс, естественно, получит небольшие комиссионные за то, что свела нас.

Женщина довольно хихикнула и произнесла что-то по-чешски, чего никто не понял. Адольфу стало ясно: у вдовушки виды на силача-мясника.

Студента слегка раздражал этот торг, казавшийся ему недостойным его таланта. Близился полдень. От голода засосало в желудке. Он с вожделением подумал о завтраке.

– Сосиски на год?

– Сосиски на год! По рукам, мой мальчик!

Тонкая рука артиста утонула в лапище мясника.

В три часа он отправился на улицу Барбаросса за своим первым заказом. Непомук встретил его радостными возгласами и мощными хлопками по спине, как будто привечал пожаловавшего в гости зятя.

– Идем, я все приготовил.

Он потащил его в комнату за лавкой, бурое помещение, пахнувшее писсуаром.

– Вот! – сказал он, театрально раскинув руки, гордый, как фокусник, завершивший трюк и подающий знак к аплодисментам.

Зрелище было чудовищное. Непомук действительно все приготовил: на треноге стояла чистая доска – будущая вывеска, а на столе у стены лежало все, чем была богата его лавка: поросячьи головы, говяжьи языки, свиные ножки, овечьи мозги, печень, сердца, легкие, почки, сосиски, колбасы, салями и мортаделла, окорока, требуха, телячьи уши. Продукция, составлявшая гордость и славу заведения Непомука.

Адольф подавил приступ тошноты:

– Я должен нарисовать все это?

– А что? Не сумеешь?

– Сумею. Но я задумал мифологическую сцену, например из оперы Вагнера, где…

– Забудь, малыш! Я хочу, чтобы ты нарисовал все, что я предлагаю моим покупателям. И ничего другого. Нет! Сверху пусть будет мое имя. Его рисуй как хочешь. За это я тебе плачу.

«Микеланджело тоже страдал, когда ему делал заказ этот увалень папа Юлий Второй! – подумал Адольф. – Неужели в любую эпоху удел гения на земле – унижение?» Он сглотнул слюну и кивнул.

– Сколько вы мне даете времени?

– Да сколько нужно, столько и есть, но предупреждаю: дня через три мясо заветрится, и цвета изменятся.

Великан Непомук расхохотался и, хлопнув Адольфа по спине, ушел в лавку, где его ждали покупатели, гомоня, как цыплята в загоне.

Оставшись наедине со своими карандашами и кистями, Адольф вдруг запаниковал. Он не знал, с чего начать. Написать сначала фон, а потом предметы? Или наоборот? Углем? Карандашом? Гуашью? Маслом? Он не знал ровным счетом ничего.

Полно! Он не самозванец, его приняли в Академию художеств. Шестьдесят девять человек провалились. А он поступил! Значит, должен все знать.

Адольф принялся перекладывать куски мяса на столе. Постарался расположить их как можно гармоничнее. И наконец принялся за работу: он признанный художник и всем это докажет.

Три дня и три ночи он покидал заднюю комнату лавки Непомука всего на пару часов, чтобы отдохнуть. Все его мысли были заняты только кусками плоти – как изобразить их на доске, как смешать краски, передать белым на розовом жир ветчины, красным мазком на черном фоне сердцевину филея, бежевыми брызгами на сером – смачность паштета, жесткой кистью с редкими волосками – зернистую мякоть салями. Как это случалось всегда в моменты экзальтации, он ничего не ел и держался только на куреве.

Время от времени мясник заходил взглянуть, как продвигается дело. Поначалу он был настроен критически, скептически, потом стал уважительно молчалив.

Запахи разлагающейся плоти смешались с аммиачным душком – в тесной кладовке мясо портилось быстрее. Эскалопы и филе, писать которые было труднее всего, завоняли серьезно. Запах, тяжелый, грузный, неподвижный, застоявшийся запах агонии окутал комнату, как сумрачный лак старого мастера – поверхность холста. Адольф не обращал внимания на усталость, тошноту, отвращение, работал лихорадочно, с одной лишь целью – закончить.

Картины Кранаха и Брейгеля, изображающие ад гигантским противнем, казались ему теперь райским видением потустороннего мира: истинным адом были работа в четырех стенах лавки мясника и зловонная падаль, которую надо запечатлеть на доске.

К утру пятого дня он все еще не закончил. У него оставалось несколько ночных часов, завтра нужно будет отправляться в Академию: учебный год начался.

Он работал как одержимый. Болели пальцы, кисти стерли до мяса нежную кожу. Глаза закрывались сами собой. Плевать! Он закончит.

К полуночи композиция была готова. Осталось нарисовать только буквы.

В шесть часов Непомук пришел принять работу.

Вытаращив глаза, раскрыв рот, он несколько долгих минут ошеломленно созерцал свою вывеску.

Адольф взглянул на него и обнаружил, что Непомук похож на большую сосиску, высокую и толстую сосиску без шеи, с маленькой головкой, одетую сосиску с торчащими из-под ворота волосками.

– Какая красота!

Слезы радости и умиления потекли по щекам мясника.

Смотри-ка, сосиска плачет, машинально подумал Адольф.

«Сосиска» раскрыла объятия и прижала художника к груди.

Непомук настоял, чтобы они вместе позавтракали. Адольф решил, что подкрепиться не помешает, ведь через два часа начнется первое занятие.

Он съел, ни разу не икнув, все, что поджарил на сковородках Непомук, но, когда попытался влить в себя глоток кофе, почувствовал, что задыхается.

Он за минуту добежал до самого дальнего угла сада, где его вырвало всей лавкой Непомука.

Никогда! Больше никогда! Решено. С этого дня он никогда больше не будет есть мяса. Он станет вегетарианцем. Навсегда!

Адольф помчался к фрау Закрейс, поспешно ополоснулся над раковиной, переоделся, но мерзкий запах падали по-прежнему преследовал его.

Он побежал в Академию.

На встречу с друзьями оставалась всего минута, уже прозвонил колокол, надо было подниматься в пятую аудиторию, мастерскую со стеклянным потолком.

В зале было жарко натоплено. Печка у покрытого подушками возвышения распространяла одуряющее тепло.

Ученики заняли места за мольбертами. Преподаватель раздал всем уголь.

Вошла женщина в кимоно, поднялась на подиум, развязала пояс и… скинула шелк на пол.

Адольф Г. не верил своим глазам. Он никогда не видел голой женщины. Ему было жарко, очень жарко. Она была красивая, гладкая, ни волоска на золотистом теле.

Как сосиска.

Эта мысль стала последней – Адольф рухнул на пол в глубоком обмороке.

Через несколько минут он будет богат.

Неделя пронеслась быстро, он и глазом моргнуть не успел. Конечно, пришлось ждать, но уверенность помогла ему прожить эти долгие пустые дни.

Сжимая в руке горячий и влажный билет, Гитлер ждет объявления результатов лотереи.

«Тому, в чьем сердце живет вера, дарована величайшая в мире сила». Эти слова, которые шептали губы обожаемой матери, послужили ему опорой, духовной пищей, равно как и пищей телесной: он постился и преодолел испытание провалом, он снова верит в себя и в свою судьбу.