Книжный на левом берегу Сены - Мейер Керри

Что ж. Позже, в Пале, Сильвия от переполнявших ее впечатлений никак не могла усидеть за маленьким письменным столом и сосредоточиться на испанском эссе. Ее постоянно дразнил легкий запах пыли и лаванды, напоминающий ей об А. Монье — и о самой лавке, и о ее владелице, — но всякий раз, зарываясь носом в рукав, чтобы отыскать источник аромата, Сильвия только убеждалась, что он ей почудился.

Она не могла отделаться от мысли, будто ее нынешняя рассеянность лишний раз подтверждала, что ей не суждено быть писателем, несмотря на огромное количество прочитанных ею книг и твердую уверенность окружающих — от родителей и сестер до старинной подруги Карлотты Уэллс, — что она им непременно станет.

— В тебе сидит Уолт Уитмен, — говаривал ее отец, когда она приносила очередную высокую оценку за школьное сочинение. — Я это знаю, и всё тут.

Но куда там сочинениям до стихов или романов. Сколько ни пробовала себя Сильвия в поэзии и прозе, всегда получалось что-то не то. А великого Уитмена она обожала. Помышлять о том, чтобы даже отдаленно сравниться с ним, или, если на то пошло, с Кейт Шопен^[10], или кем-то из сестер Бронте, — казалось ей чуть ли не кощунством. С годами не становилось легче: повзрослев, Сильвия увлеклась литераторами, которые, как она видела, успешно продолжали и приумножали наследие Уитмена, воспевали себя и мир с такой поразительной откровенностью, что, дочитав очередное произведение, она, бывало, по полночи ворочалась в постели, мучаясь вопросами: «Как они это делают? Как проникают в сокровенные глубины моего существа, берут меня за душу, бередят ее, томящуюся взаперти телесной клетки?» Так было в особенности с «Пробуждением» Шопен и еще — с «Портретом художника в юности» Джеймса Джойса. Господи, даже при мысли об этих романах она ощущала, как внутри закипает лава вожделения, восторга и зависти. Вся в поту, Сильвия металась среди простыней, ошеломленная откровенной прямотой, с какой они описывали человеческое тело и его потаенные вожделения, чувство вины и последствия этих вожделений, складывая слова в смущающие душу предложения, обнажавшие такой, как она есть, природу душевной сумятицы их персонажей.

Сумеет ли она когда-нибудь писать столь же смело, зная, что ее нежно любимый отец-священник прочтет каждое написанное ею слово? Одно дело, что он молча мирился с ее положением старой девы и, возможно, даже с ее эпизодическими вспышками сапфизма. Что ни говори, а он никогда не толкал ее к замужеству и не задавался вопросами по поводу ее дружб с женщинами, хотя они обычно охватывали весь спектр — от чисто платонических до, хотя и изредка, душещипательно интимных. Но совсем другое дело было бы, отважься она описывать собственные желания с такой же прямотой, какая восхищала ее в новых вещах, с недавнего времени появлявшихся в литературных журналах более прогрессивного толка.

Хватило бы ей духу описывать собственные сокровенные желания со всей страстностью, но при этом не предавая себя? Годились бы ее сочинения, чтобы заполнить страницы ее любимого журнала «Литтл ревью»^[11], редактор которого, Маргарет Андерсон, в 1916 году дерзнула выпустить его в виде двадцати с чем-то полосной тетрадки из девственно-чистых страниц с единственным собственным примечанием, что она более не желает печатать более-менее добротную литературу, ибо все напечатанное ею обязано быть истинным Искусством? Искусством, способным преобразить мир. Сильвия всей душой и всем сердцем верила, что в этом и есть предназначение Искусства — быть новым, вызывать перемены, изменять умы.

Помнится, ее мама в ответ на очередное высказывание отца по поводу сидящего в Сильвии Уитмена заметила: «Или, может, она станет новой Элизабет Кэди Стэнтон^[12]». И почему это ее родители вечно норовили рядить ее в ей тоги великих, явно ей не по размеру? Не их ли невольными стараниями Сильвия всегда втайне ревновала к актерскому успеху Киприан?

Именно Киприан она в некотором смысле обязана тем, что сейчас они живут в Париже, так что Сильвии больше пристало бы испытывать к ней благодарность. Ее сестра играла персонажа, периодически появлявшегося в популярном еженедельном фильме-сериале «Жюдекс»^[13], который настолько полюбился зрителям, что Киприан частенько останавливали на улице с просьбами об автографе, а иногда даже просили его и у Сильвии, принимая ее за подающую надежды восходящую звездочку, ошивающуюся в лучах славы и великолепия истинной кинозвезды. Сильвия послушно расписывалась, вздыхая про себя, что так уж оно повелось между ней и ее младшей сестрой. Она и в свои тридцать лет втайне возмущалась, что Киприан довольно лишь ее красоты и эффектных нарядов, чтобы приковать к себе всеобщее внимание, тогда как сама Сильвия упорно трудилась в библиотеках и за письменным столом, лелея надежду, что когда-нибудь ее слова и идеи, возможно, будут замечены публикой.

— Да ну их, вечно одни молокососы и девчонки, — жаловалась Киприан, в очередной раз расписавшись на салфетках и картонных подставках под кружки. — Где, спрашивается, герцоги, где другие состоятельные поклонники?

— Ты и так знаешь, что они существуют в природе, милая сестричка. Иначе кто присылает тебе в «Ритц» все эти бутыли «Перно» и «Вдовы»? И вообще, мужского внимания ты добиваешься только ради положения в обществе.

Киприан с большей охотой связала бы себя замужеством, чем Сильвия, которая давно уже зареклась от брака, даже фиктивного, что мог бы обеспечить ей какие-никакие средства к существованию и послужить ширмой. Но идея соединить свою личность с личностью мужчины, пускай даже предпочитающего в постели другого мужчину, нисколько не привлекала ее. Подобный союз, как она замечала, почти всегда означал поглощение одного другим. И пускай Сильвия была одной из очень немногих посвященных, знавших, что ее сестре куда милее внимание женщин, Киприан любила выставлять себя перед мужчинами в самом выигрышном свете, а это позволяло ей одеваться у «Шанель» и скупать итальянскую обувь, потакая страсти к изящным вещам, унаследованной от матери.

— Вот бы мне получить роль на сцене, — нередко вздыхала Киприан. — Тогда они могли бы заваливать цветами мою гримерную.

Наконец подошло время возвращаться на улицу Одеон, куда Сильвия поехала на метро, а затем еще с полчаса прогуливалась по брусчатке перед расположенным здесь же театром «Одеон», курила одну за другой сигареты и перебирала, на какие темы можно поговорить со знаменитыми писателями, но потом сказала себе, что поступает глупо, и решительным шагом направилась в лавку Адриенны.

В летних сумерках светильники источали тусклый свет, зато разговор в лавке искрился блеском. Адриенна с Сюзанной фланировали среди гостей, подливали напитки, легонько касались спин и шутили. В особенности Адриенна — гости прямо-таки соревновались за шанс перехватить ее. Истинная Гестия своего книжного очага, она была поглощена серьезной и глубокой беседой с небольшой группкой гостей, когда Сюзанна представила Сильвию Валери Ларбо и Жюлю Ромену. Те, словно давние знакомые, непринужденно расцеловали ее каждый в свою щеку.

— О, Монье уже много чего рассказала нам о вас, — сообщил Сильвии Ромен. — Что вы увлеченный читатель, а еще поклонница американских трансценденталистов^[14]. Скажите же скорее, нравится вам Бодлер? Я имею в виду того же периода здесь, во Франции?

— О, конечно. Его «Цветы зла» оказали огромное влияние по обе стороны океана, — ответила Сильвия, чувствуя, как согревается в лучах его одобрения. Потом они некоторое время говорили о литературе девятнадцатого века, и разговор плавно перетекал с предмета на предмет, от недавно вышедших романов и поэзии к окончанию войны и перспективам развития литературы во Франции.

Здорово. Все прочитанное, как я вижу, начинает приносить свои плоды.

Легкое щекочущее прикосновение чьей-то руки, которое Сильвия ощутила на своем локте, заставило ее так вздрогнуть, что из ее бокала выплеснулось немного вина. Адриенна. Сильвия повернулась от Ларбо и Ромена к хозяйке вечера, та с улыбкой расцеловала ее в обе щеки, и она вернула Адриенне приветствие, хотя и сжатыми от смущения губами.