Ричи Достян - Тревога

Хлебные крошки Костя высыпал на песок — для птиц.

Как только показались первые дома, Володя, смущаясь, сказал:

— А теперь я побегу, а то…

— ... мамочка будет беспокоиться — ах, ах! — ехидно закончил Гриша, но смешков не дождался.

На каком-то перекрестке незаметно покинул их Леня.

Остальные двинулись к Гришиному дому — Вика дала слово бабушке Юлии, что приведет Павлика сама.

Когда компания свернула с Коммунального проспекта на улицу Энтузиастов, Павлик резко потянул Вику назад:

— Я не пойду домой!

Костя подошел к ним. Павлик по очереди заглянул в глаза сначала брату, потом сестре и твердо и спокойно сказал:

— Я хочу жить у вас!

— Чиво, чиво?!

Вика с упреком посмотрела на Славу, наклонилась к Павлику — она не знала, что ему сказать. Он не двигался и ждал. Она хотела поправить воротничок, но мальчик отстранился.

— Кончай капризы!

Это сказал Гришка.

Павлик на Гришу даже не взглянул, он поднял глаза на Костю:

— Если у вас нет для меня кровати, я могу спать на стульях.

«Еще чего не хватало!» — с раздражением думал Слава, но молчал. Он видел, как нервничает Вика, и злился на мальчишку за то, что он липнет к ней.

Вика снова взяла Павлика за руку. Он обрадовался и опять доверчиво посмотрел на брата и сестру, уверенный, что теперь они поведут его к себе.

— Пошли скорей, — сказала Вика как ни в чем не бывало, — бабушка, наверное, беспокоится.

Брат и сестра потянули Павлика вперед, но он с гневом выдернул руки, спрятал их за спину и боком стал двигаться к забору. Гордость помогала ему не заплакать. Прислонившись к забору, он поглядывал оттуда на тех, кто бросал его в беде, и молчал.

— Ты же не маленький, — осторожно начал Костя, — ты же умный…

— Мне надоело быть умным!

— Ну хорошо, пускай тебе надоело, все равно ты должен понять: ведь получится, что мы тебя похитили…

— Ничего подобного, я сам захотел! Я же сам первый сказал!

— Это верно, и все равно так не делают… бабушка тебя любит...

— Никто меня не любит!

Павлик сказал это холодно, даже без горечи. Он дубасил ногой забор и смотрел себе на ногу, потом взглянул на Костю и тем же тоном продолжил:

— Ты тоже можешь меня не любить! Я тебя не просил!

Гриша стоял в стороне, скрестив руки на груди, и поплевывал. А когда и это ему надоело, сказал:

— А ну вас всех… развели церемонии...

Павлик от этих слов выпрямился, точно его шлепнули. Ни на кого больше не взглянув, повернулся и пошел к своему дому.

Когда ребята нагнали его, он ничего им не сказал, не обернулся даже. Он шел очень быстро, позволяя смотреть на свои разгневанные красные уши, на разгневанную курточку и доведенные до бешенства сандалии, из-под которых вспышками выскакивала пыль,

В дом за ним пошла одна Вика.

Уже у лестницы она шепотом остановила его. Шепотом друга и заговорщика. От тревоги, которая была в ее голосе, Павлик ненадолго размяк. Он стоял повесив голову. Она присела перед ним на корточки, в надежде глазами досказать то, что не может уместиться в словах, но Павлик упорно не поднимал головы.

— Пока не поздно, давай подумаем, что делать, ревом ты ничего не добьешься.

Он испытующе взглянул ей в глаза.

— Мы сейчас войдем, и ты будешь молчать, ладно? Ты не будешь говорить бабушке дерзостей, а я попробую ее уговорить. Ты знаешь, что я ей скажу? Я ей скажу — пусть она отпустит тебя к нам на немножко, ну, как будто бы погостить… Тогда будет совсем другое дело, ты понял?

Он понял. Он кинулся ей на шею и стиснул так, что Вика пискнула.

— Вот пьявка, — сказал Слава, когда они остались с Костей вдвоем.

— Зачем ты так говоришь?

— А чего ему не живется — одевают, кормют, поют… такой шкет, а у него уже двухколесный велосипед есть — можешь посмотреть, во дворе стоит.

— Это разные вещи.

— Конечно, маменькиным сынкам всегда чего-нибудь не хватает.

— Как тебе не стыдно, у него ведь мамы нет.

— Ну и что из того, зато две бабки соревнуются, которая лучше ему угодит… а теперь захотел, чтобы и вы с ним вожжались!

Отчаянный рев Павлика прервал этот разговор.

Костя и Слава уставились па окно. Марс тоже поднял голову и слушал. Минуты через две появилась Вика. Вид у нее был такой, что даже брат ни о чем не спрашивал. Они быстро уходили от дома, похожего на шоколадный торт.

Только дети и давно знающие друг друга старики умеют продолжительное время идти молча.

Когда они наконец свернули на Почтовую, Марс натянул поводок.

Костя толкнул сестру и тихо сказал:

— Видишь?

Вика кивком головы ответила «да».

В последнее время Марс уже с угла Почтовой натягивал поводок и рвался к дому, а когда его, набегавшегося за день, спускали во дворе с поводка, начинал вдруг носиться с такой неожиданной, с такой неистовой радостью, что Костя обалдевал от удивления. Не верилось ему, что пес успел настолько полюбить свой новый дом. Костя не знал, что Вика посоветовала Славе снимать с овчарки ошейник, когда они возвращались домой. «Марсику жарко», — говорила она. Слава недоверчиво хмыкал, но слушался. А Марсик праздновал свободу. На этот случай в каждом живом существе дремлют силы почти сверхъестественные, и, кажется, нет такой усталости, которая могла бы этому помешать.

Околесив просторный двор кругами счастья, Марс находил себе тень. Иногда сразу засыпал, иногда, положив морду на лапы, наблюдал жизнь двора, в которой удивительно быстро разобрался: не входил, например, вслед за Славой в его дом, не увязывался за ним, когда тот сбегал с крыльца с авоськой в руке, зато, увидев своего хозяина с ведром, срывался и подбегал, зная, что за водой можно идти без поводка.

За Костей Марс тоже попусту не бегал. От одного он только удержаться не мог — не ходить за Викой, в особенности если она стирает на крыльце или чистит картошку. Делал это Марс с неизменным тактом и вежливостью.

Медленно поднимаясь по ступенькам, он останавливался перед последней и весь, от кончика носа до задних лап, заранее просил прощения, вопросительно вилял хвостом и никогда не шел дальше, пока Вика не скажет: «Ну, иди». Однако и тогда достоинство не покидало его. Поднявшись на крыльцо, он садился таким образом, чтобы не путаться под ногами, и смотрел издали, что она делает, сдерживая при этом безграничную радость, которая проникновенным повизгиванием рвалась наружу. С тем же необъяснимым достоинством пес провожал Вику во двор и ждал, пока она повесит выстиранное. Когда они возвращались, он смотрел ей на руки и заглядывал в глаза, терпеливо дожидаясь ответного взгляда. Всякий раз, когда это случалось, пес улыбался ушами и хвостом. Ну, а такие гимны, как: «Ты хорошая собака, ты чудесный пес!» — бросали его в дрожь, он подавал на расстоянии лапу, и, если Вика не приближалась, чтобы эту лапу пожать, Марс бухался на пол, полз к ней, подставляя под руки лоб, стучал хвостом и от волнения облизывался.

Были уже сумерки, когда они вошли во двор. Славкина мать увидела сына в окно. Голосом угрюмым и насмешливым она сказала то, что обычно говорила отцу, когда тот запаздывал: «Где ни шляются — домой верта-ются!»

Она вообще любила говорить в рифму: «От грязи не треснешь, от чистого не воскреснешь!» На все случаи жизни у нее были рифмы.

Слава глазами попросил друзей увести Марса, а сам взбежал на свое крыльцо. И с ходу взялся за дело: хлопал дверью, гремел ведрами, в то время как брат с сестрой блаженно повалились на топчан. Марс, получив приглашение, развалился у ног и, задушевна рыча, покусывал Викины тапочки. Она ойкала от удовольствия. Костя потрепал пса — хотелось, чтобы Марс и его немного погрыз. Но пес вдруг вскочил и от полноты чувств пошел носиться по веранде, сшибая табуретки, скрежеща когтями и подняв жуткую пыль.

— Слушай, Вилка, ты не помнишь, где я мог прочесть: «.. если собака умеет играть, значит, ее любили»?

— Это уж слишком! — сказала Вика тоном бабушки Виктории. ―А ну вставай! Боже, как мы запустили дом!

Теперь Костя гремел ведрами, сестра его звенела посудой, а Марс, сидя таким образом, чтобы никому не мешать, умиротворенно хекал, вывалив язык.

Вика подмела комнату. На веранде Костя отобрал у нее веник и жестом показал ей на половики.

Она сначала вытряхнула скатерть, стоя на крыльце, потом, очень довольная собой, спустилась во двор с половиками и принялась их вытряхивать. Делала это Вика бестолково: морщила нос, зажмуривала глаза и плевалась от пыли. Она так усердствовала, что половики стреляли, а вокруг образовалась мгла.

— Ты что это, барышня, делаешь?!

Вика вздрогнула и открыла глаза.

— Я тибе потрясу, нахалка ты этакая! У мине окно открытое, а она трусит. А ну, выметайся с под моего окна!

По наивности Вика взглянула на Славкины окна — они были далеко; зато шагах в пяти стояла его мать, коричневая от гнева и орущая без передышки. Когда она умолкла наконец, чтобы набрать воздуха в могучие легкие, Вика сказала: