Валерий Алексеев - Стеклянный крест

Иван Данилович был в белом пенсионном костюме и тоже выглядел неплохо: костюм его молодил, лицо у него было свежее и загорелое, как будто бы даже подгримированное. Перед ним на столе стояло несколько бутылочек пепси-колы, привычно запачканных клеем, с криво налепленными этикетками от минеральной воды "Ессентуки № 17".

– Тридцатое марта! – притворно ужаснулся я, в глубине души радуясь, что не четыреста лет. Казалось бы, какая мне теперь разница, но неприятным было сознание, что мои земные времена уплывают в невозвратную даль.

– Да, представьте себе! – старик остался доволен моей реакцией. – Могу вас поздравить, у вас теперь и родины нет. Пока вы там выворачивали себя наизнанку, эти шаромыжники вконец загубили целую цивилизацию и теперь пожинают плоды. Впрочем, вам это безразлично: у вас, я слышал, личная драма.

Последние слова Иван Данилович произнес, начиная уже заводиться: на уровне благодушия он долго держаться не мог.

– Я попросил бы вас, Евгений Андреевич, – голос старика вибрировал от склочного восторга, – я попросил бы вас взять назад свои гнусные клеветнические слова о моей дочери Анне и извиниться передо мною, ее отцом.

– Беру назад свои гнусные слова, – охотно сказал я, – и извиняюсь перед вами, отцом моей вдовы.

Готовность моя к отступлению обескуражила старика, и он умолк, хотя рот его еще какое-то время оставался открытым.

– А кстати, – проговорил я, оглядывая открывавшиеся с террасы псевдоверсальские перспективы, – кстати, о цивилизации. Где наши милые дамы? Почему я не вижу наших прелестных покойниц?

Мой вопрос повис в странном молчании.

– А ты сходи за ними, – далеким голосом отозвался Гарик. – Нет ничего проще.

– Вы имеете в виду Екатерину Сергеевну? – осведомился старик. – Придется мне вас огорчить, уважаемый зять. Выписалась ваша сожительница.

Я был настолько ошеломлен этим ответом, что даже не стал одергивать старикашку. Видимо, Иван Данилович переживал особо неблагоприятный день, он так и рвался в драку.

– Простите, не расслышал, – наклонясь над столиком и придвинувшись к старику, сказал я.

– Прекрасно вы расслышали, – ответил Иван Данилович и, взяв со стола бутылочку, принялся пить. Делал он это осторожно, мелкими жеманными глоточками, стараясь не закапать свой белый костюм. При этом он еще косился на меня птичьим взглядом беспощадного праведника.

Некоторое время я наблюдал, как гуляет по тощему горлу его острый кадык. Странно, думал я, как можно накачивать себя пепси-колой, если ТАКОЕ случилось. Это же все меняет к чертовой матери! Это же делает наше пребывание здесь совершенно другим! Неужели они этого не понимают? Или поняли давно и уже привыкли?

– Прошу прощения, – сказал я наконец, – но мне не совсем ясно, в каком смысле выписалась. Что вы имеете в виду?

Видно было, что моим собеседникам эта тема неприятна и что их тяготит моя настойчивость. Но, хоть убейте меня заново, я не понимал, почему.

– Ну, что ты, на самом деле, Евгений Андреич, – с неохотой заговорил Гарик, – зачем прикидываешься дурачком? Ну, выписалась, вызвана, востребована, называй это как угодно. Короче, ее здесь больше нет.

– А Людмила… Людмила Васильевна? – с запинкой спросил я.

– И ее тоже взяли, пока ты спал, – ответил Гарик. – Честно скажу: всю мне душу она просквозила за последние дни. "Ах, что я наделала, зачем я приняла столько снотворного, лучше бы поменьше, тогда бы меня откачали, ах, я виновата, ах, места себе не найду".

– Ну, и как, и как это было? – допытывался я.

– Да очень просто. Сидим, беседуем. Вдруг: "Извините, мне пора". Пык – и нету. Как в анекдоте: где-то лопнул презерватив.

– Ай, да ну тебя к черту, физиолог несчастный, – рассердился я. – Тут такие дела, а ты все об одном.

– А какие дела? – Гарик изобразил наивное недоумение. – Какие такие дела? Ну, была Людмила Васильевна, а теперь она не Васильевна и не Людмила, а какая-нибудь Тин Твин Пу. Лежит на обдристанных циновках и пускает из носу зеленые пузыри.

Нечто подобное Гарик, наверное, видел в своих тропических "краткосрачках".

– И все-таки странно, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь, – здесь что же, по выслуге лет – или учитывая личные пожелания? А может быть, отбирают самых достойных?

– Что, зачесалось? – насмешливо спросил Гарик. – Захотелось домой, к своей Анечке? Недомучил ты ее, кровушки ее недопил? Так нет же, уважаемый вурдалак, ничего у тебя не выйдет. К тому времени, когда ты подрастешь и приедешь в Москву из своей Папуа-Новой Гвинеи, твоя вдовица уже состарится, и ты найдешь себе работницу мясокомбината имени Гавриила Попова, тоже молоденькую нимфетку, и она тебя отравит крысиным ядом за сотню долларов, к тому же фальшивых…

Гарик говорил бы еще долго, я не собирался ему мешать, по тут о своем присутствии напомнил мой тесть.

– Слово "достойных" в данном случае звучит неуместно! – задиристо сказал он, уводя разговор в сторону от болотного гнезда своей дочки: видимо, в ее невиновности он не так уж безоглядно был уверен. – Не о награде идет речь, напротив – о понижении уровня. Дух человеческий – вершина развития, уж вы-то, ученый, должны были бы это понимать.

Спорить с ним я не стал: он мне здорово надоел.

– А может, и не призывают их никуда, – задумчиво проговорил Гарик. – Может, просто стирают, как негодную видеозапись.

– Ну да, конечно, – сказал я. – Екатерину Сергеевну стерли, Людмилу Васильевну стерли, Льва Николаевича стерли, а Гария Борисовича оставили, Гарий Борисович записался на редкость удачно.

– Какого еще Льва Николаевича? – вскинулся Гарик. – Не было тут никакого Льва Николаевича.

– Был, старичок, был, – ласково сказал я. – Был и ушел.

– Ну и что? – подумав, возразил Гарик. – Великие приходят и уходят, а Гарий Борисович остается. Он вечен, как правда.

Приятель мой балагурил в обычной манере, он и при жизни, как массовик-затейник, вел непрерывный конферанс, но старика его слова почему-то оскорбили.

– А ничего иного вы и не можете говорить! – пронзительно глядя на Гарика, сказал мой тесть. – Кому сейчас на земле нужны такие душонки, как ваша? Спустили флаг, упразднили державу, осквернили идею, оплевали историю, готовы теперь податься в ислам, в католичество, в буддизм, во что угодно, лишь бы удержаться на поверхности. Такие там теперь, как тараканы, кишат, пополнения им не надо.

– Между прочим, такие, как вы, рептильные учители жизни там тоже не нужны, – обидевшись за "таракана", возразил Гарик. – В каком году скончаться изволили, аксакал? А сейчас который год на дворе? И никто вас до сих пор не хватился.

Ивана Даниловича этот выпад поразил в самое сердце.

– Да, но о чем это говорит? – задыхаясь, воскликнул он. – В царстве низменных инстинктов таким, как я, нет места, это верно. Недаром говорят в народе: "Вольному воля, спасенному – рай". Спасаться надо от такой воли, и я спасен! Меня терзает лишь одно недоумение: а что здесь делаете вы? Ваше место там, – он указал пальцем вниз, – на помойке, где крысы и тараканы. А мое место – здесь. Вольному воля, спасенному – рай.

– Нет, ты полюбуйся на этих старых большевиков! – с живостью обратился ко мне Гарик. – Они и царствие небесное хотят застолбить за собой.

Однако поддержки от меня он не дождался: в этом внутрипартийном споре я предпочитал сохранять нейтралитет.

– А кроме того, – Гарик снова повернулся к старику, – кроме того, вы сами себе противоречите: то мое место там, внизу, то для меня там нет места. Куды хрестьянину податься?

Старик несколько смутился: на этот раз Гарик его достал.

– Если бы не ваше скотское присутствие, – дрожащим голосом заговорил мой тесть, – душа моя наслаждалась бы вечным покоем, вечным сознанием своей правоты. Но вы – вы здесь, вопреки здравому смыслу, и объяснения этому я не нахожу. Ибо единственное, что возвышает человека до бессмертия, – это абсолютная, вы слышите? абсолютная уверенность в своей правоте. При чем тут вы – я, право, не знаю. Теряюсь в догадках.

– Я тоже, между прочим, никогда не бываю неправ, – с достоинством возразил Гарик. – Сам себе иногда удивляюсь: "Ну что ты, на самом деле, все прав да прав, перед людьми неудобно. Ну, ошибись смеху ради". Нет, ни в какую. За всю свою жизнь я не совершил ни единой ошибки. А то, что мне не дали "азюль", поясняю, политубежище, – так это их ошибка, а не моя. Всю жизнь меня старые пердуны затирали, я с ними боролся в одиночку, как Голиаф. А тесть, генерал КГБ? А жена-шизофреничка? И я через всё это прошел, но столкнулся с чуждой балдической силой. О, германский бюрократизм, братья мои, – это вам и не снилось.

– Да замолчите вы, Хлестаков! – закричал, побагровев, Иван Данилович. – Тошно слушать изменника! Вы перевертыш, перебежчик, двойной агент, оборотень, вервольф, вы недостойны чести сидеть со мною за одним столом – и претендуете на вечность? Окститесь, Гарий Борисович! На постоянное пребывание здесь имеют право только кристальные души праведников! Идеалистов, мучеников идеи! Вы-то здесь при чем? Вечности – вечное, суете – тлен.