Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

Он помрачнел, притих. Его первая любовь, он обещал сам себе, клялся тогда, что будет любить вечно — так поступают чувствительные молодые люди, когда впервые возгорается пламя страсти. Стало больно-пребольно!

Она продолжала: «Насколько я могу судить по твоим рассказам, она из тех людей, которые никогда не найдут себе места в этом мире. Вечное беспокойство. Вечная пассивность. Безразличие ко всему на свете. Когда я услышала о самоубийстве, подумала: «Да, для нее, вероятно, самое правильное решение в жизни. Теперь, впрочем, она снова ожила…»

Йенс не ответил, стало горько, очень горько, он боялся снова потерять, теперь уже ее, Лаллу Кобру.

И поэтому он, окончательно потерявшись, произнес в отчаянии: «Разве мы не можем жить вместе?»

Она пристально смотрела прямо перед собой таким взглядом, который мог означать скрытую боль, разочарование, тайну — одному Богу известно, что именно. И он продолжал, еще больше волнуясь:

— Господи, Лалла, тебе нечего бояться, недостатка в деньгах не будет, в первые годы мы будем расходовать доставшийся мне в наследство капитал, позже я получу место профессора. Мне нужен человек, который поддерживал бы меня в жизни.

Она начала очень медленно: «Йенс, то, что я скажу тебе сейчас, я никогда бы не посмела сказать другому человеку. В последние годы со мной случилось много странного, я испытала то, что называют “внутренним переживанием”. Я знаю себя хорошо, я не созрела, чтобы согласиться… Почему ты не хочешь просто приходить ко мне, навещать меня изредка? Ты понимаешь, что я думаю? Сейчас я не могу… Три года прошло».

Он долго сидел и раздумывал: «Ты понимаешь, о чем ты меня просишь?.. Знаешь ли ты, что за мука любить человека? И ты предлагаешь мне ждать, выжидать…»

Сначала она не ответила, а потом сказала тихо, будто бы умоляя: «Я никогда бы не сказала такое другому человеку, только тебе доверилась».

Настроение этого вечера оказалось сумрачным. Она надеялась на веселье, легкомыслие, а все превратилось, что хоть плачь, в донельзя серьезное.

Он начал говорить о тех годах, которые, в конце концов, миновали. Потом он остановился и сделал попытку скромного боязливого сближения, просящего. Но теперь она испугалась, не хотела себя компрометировать. Она не удерживала его, когда он собрался уходить. Он не понял этой большой услады в том, чтобы манипулировать своей порядочностью, идти окольными путями, тайными тропами…

Он ушел от нее одинокий и покинутый, в холодную ноябрьскую ночь, в настроении, близком к самоубийству.

Она осталась одна и очень дивилась тому, что он не спросил ее о жемчужном ожерелье на шее.

Она даже заранее приготовила выражение лица и ответ: «Неужели не видишь, ведь это подделка, не настоящее».

На следующий день стояла такая же тихая, по-весеннему мягкая погода. Солнце на юге, казалось, пылало пожаром, надвигалось большое, напоминающее по форме крыло, облако.

Утром Лино поехал в контору. Долгая ночь раздумий миновала. Одна из решающих ночей. Сначала ревность не давала ему покоя. Ужас, кошмар, он не мог избавиться от видения: Лалла в объятиях другого мужчины. Но потом он внезапно успокоился, не мог объяснить почему. Когда страдание достигает своего апогея, переходит в агонию, когда начинается буря, потом обычно всегда наступает затишье. Словно кто-то протянул руку навстречу непогоде и произнес заклинание, и шторм улегся. Сумбур в голове исчез, он начал хладнокровно мыслить: обманывала ли его Лалла? Он не хотел долго над этим думать. Он даже улыбнулся, поскольку знал, что это так, с самого начала, знал об игривости ее характера, о его изъянах. Горько, конечно, было, но ничего не поделаешь, сам-то каков был в молодости… Тяжести нет. Причина коренилась в нем, он не сумел жить полностью в согласии со своей волей. Естественно, греха в этом никакого нет. Потребность жить в согласии с собственной волей у него была всегда, и когда эта воля получила свободу, освободилась от принуждения, проявилась вдруг слабость — клеймить другого, этак мелко мстить.

Поэтому он никогда не смел обращать внимание на женщин, полностью самостоятельных в моральном отношении. Он встретил Лаллу Кобру, да, они встретились, и в их отношениях имело огромное значение ее понимание, что слабость одного человека может облагородить другого.

Если бы он был молодым человеком, который смог бы полностью завладеть ею, все это не играло бы никакой роли. Но он был стар, и природа не позволяла ему многое. Он понимал ее, был благодарен ей за то, что она неизмеримо высоко ценила его, что все остальное не имело особой важности для нее, но жизнь требовала нечто другое. Он мог простить ее, потому что она одним взмахом своей руки избавила его личность от моральных терзаний. И потом, все неполноценное в ней — это только ответные удары его собственной жизни. Другая женщина могла бы стать его судьбой, если бы не это проклятое отчаяние, сидевшее в нем. Как только его мысли упорядочились, на него тотчас снизошел покой, возможно, впервые в жизни он почувствовал, что полностью управляет собой, своей личностью. Он не мог подобно молодому мужчине надеть теперь шляпу и распрощаться. Он, пожилой, старше ее, должен быть умнее. Да, ему воздавалось по заслугам, лучшего, нежели Лалла Кобру, он не заслуживал. Оставаться с ней, в счастье, хотя и с раной, в счастье, которое, как он думал раньше, будет расти и расти, — это единственно естественное завершение его жизни. Он не хотел пользоваться словом «примирение», поскольку ведь греха не было.

Он заснул на рассвете. Когда он проснулся, как обычно, в восемь утра, он почувствовал, что не сможет сегодня встать. Непомерная усталость охватила его. Он чувствовал себя больным и остался лежать в постели, но около десяти все же поднялся и поехал в контору.

Там его ожидало письмо от Лаллы.

В первый миг он почувствовал головокружительную радость. Все, что привиделось ему прошлой ночью, было призраком, но когда экстаз улетучился, он увидел знакомое, очень знакомое ему. Письмо было сплетением лжи и правды. Впрочем, частичная правда, содержащаяся в нем, разве она ничего не стоила? Его болезненное состояние помешало ему прореагировать сильно и критически, он устал и по сути находился в плачевном состоянии.

Он снова подумал об Анакреоне, старом поэте и молодой женщине. У него было смутное предчувствие, что смерть его не за горами. Анакреон, вишня, любовь, которая убила его. Ах, сколько раз в последние месяцы эта картина всплывала в памяти, вызывая щемящее чувство при мысли о своем возрасте, о комизме своего положения. С самого первого дня он знал это, впервые в то утро, когда пришел к ней с букетом цветов. Какую муку он перенес! Каждый человек, которого он встретил тогда, каждая вещь, которую он видел, напоминала ему о его связи с Лаллой Кобру. Он чувствовал себя Анакреоном, которого Домье изобразил как раз в фривольный момент. Перед своими детьми ему было мучительно стыдно… Интересно, чувствовала ли она то же самое? Он понял бы ее хорошо, если бы она вдруг сломалась, не устояла.

Когда часы показывали час дня, он закончил работу и поехал домой. По дороге он остановился возле ее дома и поднялся к ней.

Она ожидала его, настроение было удивительно странное. Прежде всего, она была рада, что ей не пришлось стоять перед ним с нечистой совестью. Полного обмана не получилось. Как только он вошел, она бросилась к нему и обняла за шею: «Как хорошо, что ты пришел. Ты прощаешь меня?»

Он сказал «да», и голос показался ей далеким и незнакомым. Что он собственно прощал? Ее вчерашний проступок, эту незадачливую последнюю их встречу? Нет. Бессознательно она отдернула руки, стояла перед ним растерянная, с широко распахнутыми глазами, словно провинившаяся школьница.

Она видела его бледное лицо, он сделал несколько неуверенных шагов, и они вместе вошли в гостиную. Ей стало не по себе, страшно вдруг, она не понимала почему. Страх перед неизвестным.

Когда он сел, она опустилась перед ним на колени: «Вильгельм, милый, я действительно не могла вчера, поверь мне. Прошу тебя, прошу тебя от всего сердца, прости меня».

Он наклонился и поцеловал ее: «Дорогая, я не сержусь, человек не всегда владеет собой, я тоже был не в лучшей форме».

Она приняла его поцелуй, но с недоумением — она ожидала мгновенного взрыва радости, особой благодарности за ее поведение. Потом они говорили о самых пустяшных делах. Наконец, он сказал, что должен идти домой, чувствовал себя нездоровым.

Лишь когда он ушел, у нее появилось предчувствие, что в нем, возможно, произошли некие перемены, что он, возможно, увидел ее, наконец, такой, какой она сама себя видела… Огорчилась ли она от этого, хотела ли мстить? Что делать? Как поступить теперь?

Рождественские празднества миновали, зима по-настоящему вступила в свои права. Лалла Кобру снова получила приличный подарок от Лино. Несколько сотен тысяч крон было положено в попечительском совете без права их выдачи, но проценты от этой суммы предназначались частично для нее (она могла жить на них безбедно), частично — для ее детей. Образование Ханса Кобру было обеспечено, девочка в будущем могла сделать неплохую партию. А в остальном — ничего особенного, она сидела и ожидала день за днем, когда Лино официально разорвет с семьей. По городу ползли слухи. Она твердо решила: когда это произойдет, она выйдет за него замуж.