Олег Верещагин - Мы живём на границе

И увидел кобуру Арслана.

Он сидел вплотную к перилам, и кобура – большая, с вытертым лаком, деревянная кобура старого АПС[51] – свисала наружу на длинном ремне, сбоку от внешней стороны крыльца.

Вот я все, подумал Сергей спокойно. Хватит. Я им не игрушка. Я или живой, или мертвый, но – человек.

Наверное, именно в этот момент у него и начало что-то происходить с головой.

Странно. Он еще только думал и представлял, что надо сделать – а АПС уже был в правой руке, предохранитель сброшен, и именно на его щелчок обернулись все трое, о чем-то говорившие, повернувшись в сторону ворот. Для Арюнаса и неизвестного "гостя" это стало последним сознательным движением в жизни.

Неизвестному пуля попала в левый бок снизу и вышла наружу через селезенку и низ правого легкого. Он прожил еще две или три секунды – пека падал с крыльца. Арюнасу не было отпущено и этих секунд – вторая пуля попала ему под челюсть и вышла из затылка.

Арслан сидел на крыльце, приоткрыв рот и хлопая глазами. Он все еще тянул на себя зацепившуюся за перила пустую кобуру.

– Ну что? – спокойно сказал Сергей. – В веках запутались? Двадцать первый с первым спутали? Жаль, что твоего старшего тут нет, ну да ему будет сюрприз, когда вернется.

Арслан зажмурился и не увидел, как рыжим огнем полыхнул ствол пистолета.

Сергей обернулся к своему несостоявшемуся противнику. Тот стоял и неуверенно улыбался. Потом сглотнул и сказал:

– Грузия… Георгий… – и показал на себя…

…Сергей проснулся и сел, широко раскрыв глаза. Наполненное уютной темнотой купе СВ-вагона уносилось сквозь ночь…

– Сержик, Сереженька, маленький мой, тебе нехорошо?!

Вспыхнул свет ночника, приблизилось лицо.

– Ма-ам… – мягко протянул Сергей, откидываясь на подушку. Вздохнул, улыбнулся и не стал отстраняться, как делал год назад, если мама гладила его – "взрослого", тринадцатилетнего!- по волосам. – Нет, ничего… просто сон приснился…

…Мама уже ждала его в станице, когда они вернулись. Кто-то рассказал ей о передаче, в которой был сюжет про Сергея, и она примчалась немедленно, и только охнула, когда Сергей узнал ее и помчался навстречу с воплем: "Маааааа!!!" – она-то думала, что сын ее и не признает… А Любка еще два дня жила в пещере – это было жестоко, но нельзя появляться вместе, по официальной версии мальчишки приехали с рыбалки, а Любка сама сбежала от похитителей и шла пешком…

Она успела как раз на похороны Феди. (Лешка – тот выжил – и врачи клялись, что все срастется, мальчик полностью восстановится. Тело. А вот душа…) Мальчика хоронили всей станицей. В тот же день убрался ОМОН, которому даже воду пришлось подвозить из родника – ни в одном дворе к колодцу "защитников закона" не подпускали, магазины закрывались "на учет", "прием товара", "санитарный день" и прочее…

Оружие заскладировали в пещере, лошадей отпустили еще за Курой.

Сергей уехал через два дня. Это было неимоверное счастье – ПОМНИТЬ. А самое главное – помнить МАМУ. Когда он надеялся на встречу, то больше всего ужасался: придет чужая женщина, будет плакать, будет его целовать, а он… Нет уж – пусть и страшное, и тяжелое – но только ПОМНИТЬ ВСЕ.

В день отъезда они втроем (Петька был в больнице, Володька угрюмо отказался идти) зашли к Запольским. В доме было тихо и горестно, слов утешения не находилось, да и не искали их ребята, что говорить? "Радуйтесь, что сын и дочь живы!"?! А младший сын? За что его убили? Как тут утешиться?

Они и не утешали. Просто Глеб сказал, глядя в глаза отцу Любки:

– Дядя Игорь. Тут дело такое. Те, кто Федю… и все прочее… Их нет больше.

Казак, сидевший за столом, вскинул голову. И его жена, мать мальчиков и Любки, тоже подняла глаза. Запольский провел рукой по лбу и тихо спросил:

– Вы?

– Мы, дядь Игорь, – так же тихо сказал Глеб.

Он подошел – большой, тяжелый – и обнял всех троих мальчишек сразу. А потом Сергей почувствовал, как женская рука гладит его волосы – это подошла мать Любки и касалась голов мальчишек, плача и шепча:

– Детки… сыночки…

На улице мальчишки заплакали. Не заревели, а заплакали – отворачиваясь друг от друга, угрюмо делая вид, что все нормально…

Провожать Сергея на автостанцию, откуда они с матерью должны были добраться до Кисловодска и сесть в СВ, явились несколько сот человек. Мать Сергея улыбалась, жала руки, целовалась, плакала и благодарила, Сергея тоже целовали, жали ему руки и благодарили за что-то, и он целовался, благодарил и жал руки… А потом автобус тронулся, и Любка вдруг побежала за ним и упала, а Глеб поднял ее…

– Какой ужасной жизнью они живут… – сказала потом мать Сергею. Он сперва промолчал, но через какое-то время ответил мрачновато:

– Да. Зато настоящей…

…Он открыл глаза и улыбнулся маме, сидевшей на его постели. Поезд покачивало, покачивало…

– Сколько же ты вытерпел… – сказала женщина, катая головой. – Как же так… а я думала, что просто умру, умру… Ну ничего, – она вздохнула. – У нас, слава Богу, достаточно денег, больше нет этих хлопот с отцовским бизнесом (она говорила, что все продала, вспомнил Сергей), мы с тобой уедем. Уедем совсем, – с какой-то истовостью повторила она, – из этой проклятой страны, навсегда… У нас дом на побережье Бискайского залива, уютный, хороший, ты вырастать и решишь, как тебе дальше жить. А я буду спокойна… Пусть они грызут тут друг друга, пусть едят живьем, с меня хватит! И с тебя…

Сергей сел, поджал ноги. Повернулся к окну. За поднятой занавеской стояли вдоль горизонта редкие огни. Светила пошедшая на убыль луна, не алая, а желтая, обычная.

"А ведь я их предал, – понял Сергей. – Просто и легко. Даже не предал, а продал, как… как мой отец своих друзей, свое прошлое. Впрочем, они, наверное, даже этого не поняли, они за меня искренне рады… Что ж, Бискайский залив – это неплохо. Выучу французский или испанский, получу гражданство, буду жить и ни о чем не думать… Все просто!''

Он засмеялся, потому что все решил для себя именно в этот момент, и стало легко, как тогда, при виде пистолета, висящего сбоку крыльца.

– Ты что? – женщина засмеялась тоже, удивленно и радостно, просто потому, что у сына, кажется, хорошее настроение. – Сержик, ты что?

– Да так, ма, – Сергей обернулся, сел прямо, спустив ноги на пол, на дорогой ковер. – Ма, мы сойдем на ближайшей станции и поедем обратно. Поселимся в Святоиконниковской. А нашим деньгам найдется лучшее применение, чем в иностранных школах и кафе с магазинами. Собирайся, ма.

Женщина неуверенно улыбалась. И поняла вдруг, что ее сын говорит серьезно.

– Ты сошел с ума, Сережа, – с нервным смехом ответила она. Сергей вздохнул и улыбнулся ей ласково и печально:

– Ну что ж… Тогда я сойду один. Мне будет очень-очень плохо без тебя, ма. Но я останусь в "этой проклятой стране", даже если ты решишь забрать меня силой и наймешь для этого людей. Я хочу жить в настоящем мире. И я буду в нем жить и защищать его, ма. Я так решил.

– Ты глупый мальчишка! – болезненно вскрикнула женщина. Сергей покачал

головой:

– Я взрослый мужчина, ма… – и он вдруг улыбнулся: – К тому же – я так и не сыграл в одном спектакле!

– Благословите, отец Николай.

Молодой священник сделал над склоненной головой мальчика ритуальный жест и сказал негромко:

– Благословляю… Иди с миром, сын мой.

Но Глеб Семага не спешил уходить. Он покусал губу и с отчаянной настойчивостью выпалил:

– Отец Николай, мне надо исповедаться!

– ОЧЕНЬ надо? – уточнил священник. Мальчик кивнул. – Я тебя слушаю, Глеб. Что так гнетет твою юную душу? – он улыбнулся. Глеб немного растерянно огляделся:

– Здесь? А… в храм?

– А так ли нужно? – отец Николай присел та лавочку, указал место рядом с собой. – Или ты думаешь. Господь не слышит детей своих вне святых стен? Или считаешь, что ему и так не ведомы сое твои дела?.. Ну, говори? – он опять улыбнулся, ободряюще и ласково.

– Отец Николай, – Глеб сел рядом, – недавно я убил двух чело век. Одного – безоружного, просившего о помиловании…

…– Да, тяжкая история, даже для взрослого человека, – отец Николай посмотрел на умолкшего мальчика. – Тебя гнетет их смерть, Глеб?

– Нет, отец Николай, – медленно покачал головой Глеб. – Меня гнетет то, что я… РАДУЮСЬ их смерти! – он выпалил это и умолк, привалившись к стене. – Я плохой христианин,- сказал он после долгого общего молчания.

– Может быть, – кивнул отец Николай. – Но ты хороший человек, Глеб, – мальчик недоуменно вскинулся, и священник почти сердито продолжал: – А ты ожидал, что я скажу слова о прощении и милости? Может быть, я плохой священник, но – не скажу я этих слов. Если сосед твой стал врагом твоим и смирение принял за слабость, а доброту, – за трусость, если он возгордился силой оружия и перестал видеть истину, и отринул мир – пусть покарает его рука твоя. Наши предки верили: павшим в бою за родную землю – нет преград на пути в Царствие Небесное. И кто знает, сколько жизней ты спас, – священник положил руку на плечо мальчишки, слушавшего его изумленно и недоверчиво, – сделав то, что сделал. Отпускаю тебе грехи, вольные и невольные… казак, – и священник, улыбнувшись, удержал Глеба, рванувшегося было с радостным видом прочь, за рукав: – Погоди. Не далее как час назад пришел ко мне еще один отрок в смущении, жаждавший святого крещения, и я не далее как пятнадцать минут назад исполнил над ним этот обряд. Мне кажется, он не прочь с тобой повидаться.