Поль Констан - Откровенность за откровенность

— Даю тебе слово, что когда ее не станет, — пообещала как-то Аврора, — я подарю тебе другую.

— Другой такой не будет.

Лейла, со слезами на глазах, качала головой.

Лола выпрямилась, глубоко вдохнула, точно вынырнувший из-под воды пловец, встала и подошла к окну: нехорошо мне. Все сегодня с утра не слава Богу, что-то со мной неладное. Аврора предложила ей чашку кофе. Лола отказалась, желудок у нее крутило от рома. Аврора слышала ее дыхание. Вдох, еще вдох, все глубже и глубже, она никак не могла продышаться, и ей было страшно. Она стояла у окна, и Аврора видела на просвет ее длинные руки, снующие по стеклу. Она пыталась выбраться.

— Все еще заперто, — сказала Аврора.

— Когда у меня была работа, я плевать на нее хотела, — заговорила Лола, глядя в окно, — когда я снималась, мне эти съемки были поперек горла, а когда я начала понимать, когда начала любить, когда до меня дошло, что сыграть роль — это не только подставить свое лицо под свет и прочесть слова, крупно написанные на белом листке, или пройти от одной меловой черты до другой, когда мне захотелось жить в этом, вылезти из своей шкуры, стать другой, иг-рать, одним словом, — ничего больше нет.

— …Ты обратила внимание, — она забарабанила пальцами по стеклу, — нет больше ролей для женщин в кино. Одни парни с пушками, куклы из комиксов, педики в платьях… Как бы я играла сейчас! — обернулась она к Авроре. — Мне бы только хорошую роль! Напиши для меня героиню.

Признаться, Аврора давно украла у нее лицо для персонажей своих романов. Как минимум в двух историях Лола воплотилась в эгоистичной красавице, молодой и недоброй матери ее маленьких героинь. В уста Лолы она вложила слова: ЭТО НАДО ПРЕКРАТИТЬ, ПЕРЕСТАНЬ ТОПАТЬ, ОНА ПОЧТИ МЕРТВА. Вчера, когда Лола читала про смерть зверушки, Аврора не отрываясь смотрела на ее рот, будто ждала, что в нем возродится мамин рот. Слова слетали с состарившихся губ, бледные, обесцвеченные, и рот, который она так любила, размывался в ярком свете. Мамино лицо так и не возникло.

Сейчас, против света, напряженная, как струна, с заломленными руками, Лола была очень хороша. Авроре вспомнилась хозяйка кабачка, которую она знавала в далеком краю, где-то в излучине Амазонки. Эту роль она хоть сегодня отдала бы Лоле. Она описала ей этакую Аву Гарднер из тропиков — красивый измятый рот под слоем помады, увядшие веки над пронзительным взглядом перуанки… Она была старая, алкоголичка и наркоманка, лгунья и интриганка, кривляка и злюка, но все сходили по ней с ума. Она сидела в шортах на балконе, вся напоказ, и хлопала комаров на ляжках, которые никогда не были красивыми. Мужчины, проходя мимо ее лавочки, задирали головы и сверкали глазами. Она была единственным объектом желания на пять километров в округе… Знала это и…

— Не надо мне старухи, алкоголички и наркоманки, — раздраженно перебила ее Лола, — такую муть мне предлагают каждый день. Нет, мне бы настоящую героиню…

Как маленькие девочки, которые в игре непременно хотят быть феями или принцессами, чтобы пощеголять в красивых платьях. Как те звездочки-однодневки, которые страшатся выйти за рамки какого-то усредненного образа и шарахаются от всего, что может его нарушить. Чтобы такая согласилась на роль, надо было напичкать синопсис цветистыми эпитетами, добавить после каждой отрицательной характеристики что-нибудь вроде: ОЧЕНЬ ХОРОША, ОЧЕНЬ ЭЛЕГАНТНА, ПОЛНА ОЧАРОВАНИЯ, ШИКАРНА, СНОГСШИБАТЕЛЬНА, НЕСРАВНЕННА. Авроре бы рассказать о перуанской Аве Гарднер, изменив все эпитеты, и тогда Лола услышала бы то, что хотела — сказку о вожделении и любви. Как же заставить ее понять, ее и читателя, тоже падкого до красивостей, что безобразным не передать безобразного, а прекрасным не выразить прекрасного, что можно иначе, самым неожиданным путем достичь красоты, не говоря о ней? История Авы Гарднер из Кабальо-Коча лежала у Авроры на сердце, и она вдруг пожалела о том, что, рассказав ее, раскрыла душу.

Лола гнула свою линию, она доказывала, что еще можно быть красивой, когда тебе пятьдесят и даже больше. Это «больше» было гениальным ходом. К своему возрасту ей легче было подбираться постепенно. Она не могла принять как данность то, что видела Аврора и знала публика. Я ведь такая не потому, что старая, продолжала Лола, все дело в том, что я несчастна. От непролитых слез опухает лицо. Столько соленой воды скопилось вокруг глаз, что в носу щипет, когда она стекает туда.

Мне бы только немножко счастья, хоть маленькую радость, одну-единственную, если бы мне нашли хорошую роль, все это бы высохло, правда. Помню, раньше, когда я пускалась в загулы, пила, вытворяла, что хотела, достаточно было за пару недель до съемок закрутить гайки — посидеть на диете, заняться гимнастикой, и — она щелкнула пальцами — я снова была как ясное солнышко!

Аврора думала обо всех сыгранных ею ролях, о бесконечной череде женщин, говоривших ее голосом, о судьбах, воплотившихся в ней, о ее лице, которое принадлежало теперь историческим персонажам и героиням романов. Роли не наложили на нее отпечатка, как не запечатлеваются кинокадры на белом полотне экрана. Пусть они жили в сердце публики, Лола отвечала за зрительские эмоции не больше, чем девственно-чистый экран, по которому проплывали ее изображения. Но столько лиц родилось от ее лица, одно за другим они заимствовали у нее то ямочку, то родинку, и в конце концов обобрали ее дочиста. Не кради мое лицо, — просили Аврору женщины, которых она хотела сфотографировать в Африке. Не кради мою душу! Она даже перестала брать с собой в экспедиции фотоаппарат. Вот и лицо Лолы украли. Оно осталось, незабываемое, в сердцах, но она — потеряла его. Со всеми великими актрисами это случается, и вернуть им лицо может, как Лоле, только болезнь — тогда говорят, что она наложила отпечаток. Болезнь была на ее лице, трагически очевидная, без всяких попыток скрыть ее с помощью женских ухищрений.

Аврора думала теперь о писателях: им, как и актерам, не следует слишком много отдавать своим героям, иначе мало что останется в итоге от них самих. Она вспоминала, как безмерно устает от писания, какой вымотанной чувствует себя, когда книга наконец завершена. Невозможно столько всего создать и выжить, говорила она себе и уже знала, что ей никуда не деться от Авы Гарднер с Амазонки, что на повороте очередного романа, как на излучине реки ей суждено набрести на шлюху из Кабальо-Коча. Они уже встретились, надолго и всерьез. Лола была права: это работа не для актрисы, а для писателя. Но в голове Авроры слово «работа» сменилось другим словом: «роль». Она сказала себе: эта роль для меня.

…Кино разлюбило женщин. Лола снова заладила свое:

— Хотела бы я знать, где теперь все мои ровесницы — те, что не замужем за послами ЮНИСЕФ?

— В театре, наверно, — ответила Аврора.

— Ох! Театр, опять театр! — простонала Лола.

Мать в этом возрасте была гораздо красивее ее. Выше ростом, чем в молодости, жестче, резче. Она сбросила телеса и стала идеалом. Такой и останется теперь до самой смерти. Даже ослепнув, она с точностью до сантиметра будет помнить ширину подмостков. Даже парализованная сможет одним жестом вдохнуть в образ жизнь. Она будет постепенно врастать в сцену. Волны занавеса, накатывая одна за другой, в конце концов накроют ее всю, но останется лицо, точеной каменной маской с отверстием рта, из которого будет звучать голос суфлера.

Забрав у дочери роль Норы, мать сказала только, что зря она делала из нее жертву. Лола силилась припомнить слова, внезапно раскрывшие ей характер матери: «Эта женщина живет как ей хочется в мире мужчин, а мужчинам и невдомек». Теперь она спрашивала себя, не простирался ли тот совет много дальше театральной игры, не была ли это жизненная философия женщины в расцвете красоты и таланта, чья жизнь загнана в рамки порядка и долга браком с задумчивым и немногословным мужчиной намного старше ее, который знать ничего не хотел, кроме театра, жизнь вел размеренную, видел только двор да сад, да публику, перед которой он пластался каждый вечер. Свою молодую жену он держал как цирковую лошадь на корде, заставляя ее бегать по одному и тому же кругу в плюмаже из одних и тех же слов, а ведь ей наверняка хотелось убежать на просторы кино.

Кино — это было несерьезно. То есть, наверно, серьезно для режиссера, для продюсеров, для оператора, но не для актеров, во всяком случае, не для Лолы. Она не чувствовала, что занимается настоящим делом, скорее это походило на возвращение в детство — которого у нее не было, — когда рассказывают друг другу истории и распределяют между собой роли.

В девяти случаях из десяти все так и оставалось в проекте, постепенно остывавшем. Не хватало энтузиазма, и чаще всего замысел оказывался мертворожденным. Когда же она наконец приступала к съемкам, десять дней был праздник, а потом она начинала смертельно скучать. И заводила любовника, чтобы скоротать время. Не обходилось без сцен, но все возвращалось в колею, потому что контракт есть контракт и деньги, вбуханные в эти истории были, разумеется, важнее, чем чувства, вся эта мешанина любовей и измен. Она уезжала на уик-энд в Швейцарию, делала аборт и возвращалась с пересохшим от жара ртом, кровоточа, переснимать очередную сцену.