Николсон Бейкер - Бельэтаж

31

Точь-в-точь такой, как в те времена, когда мама разрешала мне покупать для нее пачки «Кента» в автомате, стоящем в цокольном этаже конторы, где работал отец, когда под героические звуки валторн ковбой Мальборо преодолевал показанные с высоты птичьего полета просторы Дикого Запада, а другой герой рекламы проводил экскурсию по увеличенному минималистскому интерьеру сигаретного окурка (кажется, «Тру», или другой односложной марки), вооружившись школьной указкой, показывал телезрителю особенности запатентованной доктором Калигарян системы фильтров – разработанной женщиной-гинекологом и предназначенной для того, чтобы самые вредные смолы, содержащиеся в сигаретном дыму, оседали на неровных поверхностях фильтров.

Если не ошибаюсь, на панелях более поздних разновидностей этой модели, которые я встречал повсюду, чрезмерно утонченную кофейную чашечку заменили вместительной и уютной коричневой керамической кружкой, поскольку чашки с блюдцами стали для нас чужеродными предметами, которые выносили, позвякивая, в неловкой тишине, на подносах, только в конце чинных званых ужинов (этому выносу предшествовал звон кастрюль на кухне, где лихорадочно искали поднос). Разномастные кружки в конце концов победили – полагаю, просто потому, что вмещали больше бодрящего напитка, а широкие ручки позволяли брать их, как угодно, например, обхватив ручку двумя, а то и тремя пальцами (в отверстие ручки кофейной чашки пролезал только один); очень часто один палец просовывали в ручку, а большим и остальными обхватывали туловище кружки, или обнимали ее обеими ладонями, вообще не пользуясь ручкой, – этим приемом пользуются актрисы, играя людей, ведущих житейские беседы за кухонным столом. Чашка вынуждает держать руку чопорно и неестественно и даже вызывает боль в суставе среднего пальца, на который обычно опирается ручка или карандаш, из-за слишком большого расстояния между ручкой чашки и точкой приложения основного веса налитой в нее жидкости. Кроме того, кружки, подобно автомобильным бамперам и майкам, стали предметами, с помощью которых люди заявляют о своих пристрастиях, именах, увлечениях, героях, вкусах в сфере изобразительного искусства. Как правило, новая кружка появляется в доме в единственном экземпляре – в отличие от целого куста одинаковых чашек, развешанных на крючках белой подставки для посуды от компании «Раббермэйд», поэтому к каждой кружке привязываешься, как к личности, и даже даешь наименее любимым шанс хотя бы изредка становиться вместилищем для кофе: к некрасивым кружкам испытываешь те же чувства, что и к книгам в скверных переплетах, но с любимым содержанием, начинаешь ценить их именно за легкий налет уродства и нелепости. Сейчас, за полчаса до выхода на работу, позавчерашняя кружка стоит у меня на подоконнике: очень симпатичная, белая, цилиндрическая, эта скромная кружка сделана лос-анжелесской компанией «Тренд Пасифик» примерно в 1982 году и украшена рисунком из тридцати одинаковых кухонных миксеров 50-х годов, с круглыми вилками электрических шнуров: хотел бы я спросить даровитых провидцев из «Тренд Пасифик», зачем им понадобилось дожидаться, когда вилки бытовых приборов вместо круглых станут квадратными, а миксеры, подобно авангардным кружкам, превратятся в скромные белые творения «Брауна» и «Крупса», и лишь потом использовать в качестве иллюстрации почти мультяшный миксер, детище золотого века техники? Почему мы питаем привязанность только к состарившимся образам? Но эту кружку я люблю, как ни за что не полюбил бы чашку из сервиза: она выглядит стильно, я часто тянусь за ней, выбирая, из какой кружки пить утром, несмотря на теоретическую неприязнь к ощутимому в данном случае кэмпу – вероятно, только к кэмпу как таковому, хотя он все еще просачивается сквозь классовую структуру общества, переходит с одного уровня на другой, давно вытесненный и в состоянии неизвестности презрительно недооцененный. Разумеется, несмотря на предлагаемые на панели «Горячие напитки» фарфоровую чашку или кружку, в действительности машина за 35 центов не предлагала ни того, ни другого. Кофе струился в мелковатую картонную посудину без намека на ручку, даже без консольных складных бумажных ручек, какие с появлением и распространением пенопластовых стаканчиков уцелели разве что в кулинариях. Возникает вопрос: почему из этого торгового автомата вываливались картонные, а не более дешевые и современные пенопластовые стаканчики? Ответ пришел ко мне одновременно с вопросом однажды днем, пока я стоял и ждал, когда погаснет надпись «Заваривается»: пенопластовые стаканчики слишком легкие и прилипчивые, чтобы скользить по внутренним направляющим и вставать точно под кран, к тому же они часто склеиваются – автомату будет нелегко отделить один стакан от стопки. Но картонные стаканчики нестерпимо горячи, нести их приходится очень осторожно, за более прохладный ободок, и при этом стараться ни с кем не столкнуться.

Односложное «о-оп» для среднестатистических мужчин – обычное дело; по моему наблюдению, в два слога – «оп-па» – это слово чаще произносят женщины, гомики, мужчины, разговаривающие с женщинами и детьми, хотя исключений на этот счет так много, что напрасно я вообще завел об этом разговор.

Бесстыдство и откровенность поведения моих коллег-мужчин в кабинках туалета стала для меня неожиданным и неприятным сюрпризом. Отчасти я восхищался их простотой – может, лет через пятнадцать и я буду просиживать в офисных туалетах минут по двадцать, производя звуки, которые, по моему нынешнему разумению, можно простить только больным острым гриппом или бродягам в кабинках туалетов публичных библиотек. Но покамест я стараюсь не задерживаться в кабинках ни одной лишней минуты, мне неловко читать страницы спортивного раздела, оставленные предыдущим посетителем, неприятно касаться нагретого им сиденья. Однажды, запершись в туалете, я невольно прервал разговор старшего менеджера с важным посетителем оглушительным, грубым пердежем, похожим на дробь бонго. На мгновение собеседники умолкли, а потом преспокойно возобновили разговор:

– О, это очень способная сотрудница, я ничуть в этом не сомневаюсь.

– Прямо как губка – впитывает информацию везде, где только можно.

– Вот-вот! Упорная, в том-то и дело. Крепкий орешек, голыми руками не возьмешь.

– Для нас она настоящая находка, – и т.п.

К сожалению, карикатурное вмешательство моего пердежа насмешило меня, я сидел, сдерживал во рту смешок и от натуги снова пукнул. И беззвучно хватил себя кулаком по колену, жмурясь и багровея от подступающей истерики.

Когда увольняешься и освобождаешь стол, труднее всего решить, как поступить с похожей на гробик картонной коробкой, где хранятся 958 еще пахнущих краской визитных карточек. Выбросить нельзя – как и дверная табличка с фамилией, и несколько образцов чеков с зарплатой, визитки свидетельствуют о том, что некогда ты являлся в это здание каждый день и решал сложные, требующие полной самоотдачи проблемы; увы, проблемы, которыми ты когда-то был поглощен, из-за которых засиживался в кабинете допоздна и разговаривал во сне, оказываются пустышками; через две недели после твоего увольнения они сжимаются в инертные пластинки в 1/50 прежнего размера; тебе уже не удается воскресить ощущение того, что поначалу было поставлено на карту, поскольку, похоже, лишь венгерский ритм 5/2 оживленной рабочей недели наполнял каждый волнующий кризис всей его корпоративной сложностью. Но в пограничном состоянии, пока теряет актуальность проблема, за разрешение которой тебе платили, кивок охранника, его книга записи посетителей, поездка на эскалаторе, вещи на столе, вид кабинетов коллег, их лица, особенности офисного туалета – все чудесным образом увеличивается в размерах, и в этом отношении главное и побочное меняются местами.

Из этого великолепия и роскоши каждый вечер мы возвращаемся домой, потеем, воюя с комодами, у которых вываливаются ящики, не оборудованные роликами, ставим портфель и пакет из магазина на пол, вытаскиваем из карманов пригоршни мелочи и фантики от «Веламинта», корячимся, чтобы выгрести все ненужные монетки, собранные с миру за день, поскольку нам было лень при каждой сделке точно отсчитывать сумму, роняем теплую мелочь, ключи, чеки и мусор в уже переполненное блюдце, а потом принимаем еще одну характерную позу – контрапост, чтобы достать бумажник, влажная выпуклость которого подсознательно раздражала нас весь день, хотя причину дискомфорта мы выявили только сейчас, бросаем липкую вещицу из кожи и пластика поверх разъезжающейся горки мелочи и чувствуем, как после десяти часов неудачного соседства одной ягодице сразу становится прохладнее. Мы убираем брюки в шкаф, расправляя складки, чтобы не пришлось заново заглаживать их, переворачиваем брюки вниз ремнем, держа за низ штанин, продеваем в треугольник вешалки со специальной картонной трубкой, не дающей брюкам соскользнуть, роняем сквозь треугольное отверстие, зная, что чуть влажная от пота ткань будет сухой и чистой к послезавтрашнему утру, когда брюки снова понадобится надеть. Мы расхаживаем по дому в трусах и в майке, ожидая, когда сварятся ракушки «Рондзони». Разве можно сравнить это неупорядоченное, импровизированное вечернее существование с чистой, благородной, «пендафлексовой» жизнью офиса?