Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

Она продолжала играть веткой, не отрывала ее от лица.

— Кладбище не закрывают, — сказала она.

По дороге к воротам я увидела садовника, он складывал под навесом свои инструменты — мотыги и лопаты, запасные насадки на краны и целую кучу свежих саженцев. Улыбнулся, когда я спросила о ней.

— Приходите на следующий год, она будет здесь. — Запер неторопливо калитку в решетчатой ограде под навесом. — Она всегда приходит в это время, каждый год.

Между каменными колоннами Никарагуа, покрытыми таинственными рисунками, и городом духов Текаль в Гватемале простираются необъятные джунгли. Места эти называются Петен.

Старенький автобус, битком набитый гватемальцами, обитателями джунглей, медленно полз сквозь убийственную жару в сторону Текаля. Из всех пассажиров только один сохранял бодрость духа. Хриплым голосом вещал он из глубин автобуса про Царствие небесное и град Херусалин. Чем дальше описывал он Иерусалим, тем больший восторг и восхищение охватывали его. Постепенно он даже заразил своим волнением слушателей.

— Херусалин! — восклицал он. — Стены его — чистое золото! Из белого камня сложены его здания. Голубые небеса его сияют, как драгоценные камни. Река трепетности омывает его. В воротах города сидит Мессия, золотой жезл в его руке. Он судит народы, текущие перед лицом Его… Хотите вы попасть в Херусалин? — воскликнул он вдруг грозно.

— Да!.. — откликнулся автобус.

— Так научитесь подставлять другую щеку!

Мне пришлось немало поездить по Гватемале, и странствующих проповедников, призывавших слушателей обратить свои души и помыслы к Господу, я встречал не раз, но этот поразил меня своей убежденностью и категоричностью.

Когда автобус остановился в тени огромного дерева и пассажиры высыпали наружу немного отдохнуть, мы с сыном подошли к нему.

— Вы так чудесно рассказывали про Иерусалим, — начал я. — Мы с сыном сами оттуда…

Он посмотрел на меня в недоумении.

— Вы — из Херусалина? Но этого не может быть… Херусалин на небесах…

— А все-таки мы из Иерусалима, — сказал сын. И в подтверждение своих слов вытащил паспорт и показал этому человеку. — Видите, здесь написано, что я родился в Иерусалиме.

Проповедник глянул в паспорт, потом поднял глаза на нас. По телу его прокатилась волна трепета. Внезапно он пал на землю к ногам сына, благоговейно коснулся их и зарыдал.

— О Господи!.. Херусалин существует! Херусалин существует!.. Вот доказательство… Этот юноша — доказательство…

Все остальные пассажиры сгрудились вокруг и, глядя на него, снисходительно улыбались — они-то никогда не сомневались в том, что Иерусалим существует…

Никогда еще в кафе не было так накурено, как теперь, в эти новые тяжкие дни. Люди яростно пыхтели сигаретами, будто надеялись спрятаться в табачном дыму. Но агенты полиции с усами-щеточками заглядывали в окна, и взгляд их пронзал любой дым и туман.

Полиция разыскивала скрывающихся от воинской повинности, а также застрявших в стране иностранцев — врагов отечества. Этих хватали, едва они появлялись на пороге. По темным и извилистым улицам, чьи мостовые и тротуары становились камнями преткновения, людей волокли в полицейские участки. Там задержанные томились по нескольку дней, пока их не отсылали в один из специально созданных лагерей — «убежищ для перемещенных лиц». Некоторым удавалось избежать столь горькой участи — если находился друг или добрый знакомый из числа подданных этой страны, который не ленился потрудиться для их спасения. Тогда счастливчика вызывали из камеры предварительного заключения в контору комиссара полиции, и тот составлял протокол. Не поднимая на него, на врага отечества, глаз: имярек, сын имярека, из такой-то страны, и так далее, и так далее. Справка об освобождении давалась комиссару с трудом, он макал ручку в чернила и стучал пером по краю чернильницы, встряхивал и снова стучал: нет чернил! А протокол о задержании в первую ночь ареста настрочил бойко и незамедлительно: тогда чернил в чернильнице было предостаточно.

Именно так, чудом удалось освободиться небольшой группе русских художников и писателей. Только один из них, молодой поэт Давид Голь, почему-то отклонил все попытки помочь ему и высказался, по своему обыкновению, на иврите:

— Мне все равно. Пожалуйста, отправляйте куда хотите. Есть там дают?

Самое худшее случилось с художником Мандо. Жандарм схватил его за городом, в чистом поле, в то время как он запечатлевал на полотне некий приглянувшийся ему пейзаж. Шпион зарисовывает окрестности, чтобы передать в руки врага! В участке один из полицейских обвинил его в том, что он стрелял. Продержав под арестом несколько дней, беднягу отпустили на свободу. Но, как видно, происшествие произвело на него слишком удручающее впечатление — взвинченные нервы не выдержали. Через некоторое время Мандо по собственной воле вернулся в полицию и потребовал:

— Арестуйте меня, я шпион!

Полицейские немного подивились и отправили его в психиатрическую клинику, а оттуда в Штайнхоф — лечебницу для душевнобольных под Веной.

Случившееся потрясло всю компанию, но вместе с тем наполнило сердца тайной радостью: шестнадцатилетняя Эстер, сестра художника, осталась теперь одна-одинешенька. Она приехала сюда всего несколько месяцев назад из родного польского городка повидать брата, покинувшего отчий дом, когда она была совсем крошкой. И как только тот привел ее в кафе — в черной дорожной шляпке, в полосатом пальто из грубой ткани — вся компания тут же влюбилась в нее с первого взгляда. «Есть еще, есть!..» — восхищались они потихоньку. Ну да, они-то, умудренные опытом, полагали, что уже повидали все виды красоты, и их уже не удивишь ни одним личиком на свете. Даже идишистский писатель Меир Зилпер, которого война разлучила с женой и маленькой дочерью, оставшимися в Вильне, даже этот Зилпер, весь почерневший и побитый, слегка приободрился, и лицо его ненадолго разгладилось и просветлело. И сам Мандо, по сути, не видевший сестры с младенчества, смотрел на нее, как чужой, и испытывал нечто большее, чем чистые братские чувства. Беспокойство проступало во всей его фигуре, когда он шагал с ней рядом. В тот вечер находился тут и иерусалимский писатель Шломо Пик, который время от времени прибывал сюда из Эрец-Исраэль «вдохнуть Европы». Даже он был удивлен чрезвычайно и — приложив, по своему обыкновению, ладони к ушам, дабы защитить их от переохлаждения, — сказал:

— Боже мой! Если у нас такие девушки, мы еще не погибли…

И вот эта Эстер, лишившись брата, без которого не ступала ни шага, оказалась теперь как бы на их попечении, нуждаясь в опеке и материальной поддержке. Что за упоительная ноша! Они наперегонки пытались услужить ей: искали квартиру, помогали деньгами, бегали с поручениями. Они беспокоились о ней больше, чем о себе. Выпрашивали ссуды, о! — никогда еще они не ценили так высоко деньги, как теперь!

Как же и где же добывать все это, когда ты закупорен в наглухо перекрытых границах, отрезан от внешнего мира, которым до сих пор только и жил? Правда, и тут много богатых евреев, интересующихся литературой и гордых знакомством с писателями, но попробуй подойди в кафе к одному из них и вполголоса попроси одолжить двадцать крон! Он тотчас отшатнется от тебя, помрачнеет, и его разговор с другом-земляком, компаньоном или маклером, вдруг поглотит все его внимание…

Каждое утро ты просыпаешься и спрашиваешь себя: к кому сегодня? Налицо служащий «Альянса», доктор Ящурка, чья главная обязанность в этом учреждении, очевидно, состоит в том, чтобы ничего не давать. Он встречает тебя в своем доме, злобно поблескивая очками и подает тебе вялую руку. Никаких объятий — они не уверен, что ты достоин и этого принужденного рукопожатия. Узнав о цели твоего визита, он принимается укорять тебя:

— Подумайте, явился! Что же раньше, в мирное время тебе не приходило в голову навестить меня? А сейчас, когда нужда приперла, вспомнил? Теперь вам не на кого надеяться, только на… (перечислил одно-другое влиятельное лицо) и на меня… На меня…

И не дал!

Эстер ждала снаружи, на углу улицы. Был последний день месяца, завтра нужно вносить квартплату — а денег нет!

Следующей ночью, бессонной ночью, рождается идея пойти к старичку-профессору Шмуэлю Заксу, прославившемуся своими научными статьями по иудаизму. Надо идти к этому знатоку Торы!

Надавив на кнопку электрического звонка, торчащего сбоку от сверкающей медной таблички, услышал шаги за дверью. Чей-то глаз приложился с той стороны к глазку. Малосимпатичная девица ввела к профессору и позвала:

— Папа, тебя спрашивают!

Все знают, что она не имеет ни малейшего представления о содержании тех трудов, которым посвятил свою жизнь ее отец. Вот старикан собственной персоной появляется в кабинете. Высокий, немного ссутулившийся, в потертом вельветовом пиджаке. Груды книг. Бесчисленные полки с книгами. Но не высокий лоб мыслителя, нет. И в глазах нет пытливого блеска — обыкновенный венгерский еврей.