Джозеф Кутзее - Молодость

О Сатьяджите Рее Ганапати наслышан, но не уверен, что видел хотя бы один его фильм. По его словам, такие фильмы способны заинтересовать лишь микроскопическую часть индийских зрителей. В общем и целом, говорит он, индийцы предпочитают фильмы американские. Индийские все еще очень примитивны.

Ганапати – первый индиец, с которым он знаком не поверхностно, если, конечно, все это – игру в шахматы, разговоры, в которых Англия сравнивается, не в пользу ее, с Америкой, плюс один нанесенный без приглашения визит – можно назвать знакомством. Разговоры их, вне всяких сомнений, были бы куда занимательнее, если бы Ганапати принадлежал к интеллектуалам, а не просто к умникам. Его не перестает изумлять то обстоятельство, что безусловно умные люди, которых он узнал в компьютерной индустрии, напрочь лишены интересов, выходящих за рамки автомобилей и цен на дома. Раньше он относил это на счет печально известного филистерства английского среднего класса, но ведь и Ганапати ничем не лучше.

Проистекает ли их безразличие к миру из слишком частого общения с машинами, которые кажутся думающими? Как сложится его жизнь, если он в один прекрасный день уйдет из компьютерной индустрии и присоединится к сообществу культурных людей? Растрачивая в течение столь долгого времени лучшие свои силы на игры с машинами, сумеет ли он сохранять достойный вид, беседуя с такими людьми? Даст ли ему хоть что-то многолетнее общение с компьютерами? Может быть, научит по меньшей мере логически мыслить? И логика станет в конечном счете его второй натурой?

Хотелось бы верить в это, да что-то не получается. В конце-то концов, никакого почтения к той разновидности мышления, которую удается встроить в монтажные схемы компьютера, он не питает. Чем дольше занимается он вычислительной математикой, тем более схожей с шахматами она ему представляется – тесным мирком, живущим по выдуманным законам, мирком, который затягивает в себя обладающих определенного толка восприимчивостью юношей и обращает их в полубезумцев, каким уже стал и он, – неизменно и неправомерно считающих, будто это они играют в шахматы, между тем как шахматы играют ими.

Это мир, который он может покинуть, если уже не слишком поздно. А может и примириться с ним, подобно молодым людям, которые его окружают: удовольствоваться браком, домом, автомобилем, удовольствоваться тем, что способна предложить реальная жизнь, и тратить все силы свои на работу. Он с сокрушением видит, насколько гладко срабатывает принцип реального, видит, как прыщавый юноша, понукаемый одиночеством, довольствуется девушкой с тусклыми волосами и толстыми ногами, как всякий, каким бы непривлекательным он ни был, в конечном счете отыскивает для себя спутницу жизни. Не проще ли простого и его проблема: не в том ли она состоит, что он все это время переоценивал свою рыночную ценность, дурачил себя верой в то, что его удел – это скульпторши и актрисы, между тем как настоящий удел его – воспитательница ближайшего детского сада или только-только назначенная заведующая обувным магазином?

Женитьба: кто бы мог подумать, что когда-нибудь он ощутит притягательность брака, пусть даже еле приметную! Поддаваться-то ей он не собирается, пока что. Но это одна из возможностей, которую он вертит так и этак в уме, поглощая у газовой плиты майора Аркрайта хлеб и сардельки, слушая радио под скороговорку бьющего в окна дождя.

Льет дождь. Ганапати и он одиноко сидят в столовой, сражаясь в «быстрые шахматы» на карманной доске индийца. Ганапати, по обыкновению, выигрывает.

– Вам надо уехать в Америку, – говорит Ганапати. – Здесь вы попусту тратите время. Мы все попусту тратим время.

Он качает головой:

– Это нереально.

Он уже не раз подумывал о том, чтобы попытаться найти работу в Америке, и решил, что делать этого не стоит. Решение трусоватое, но верное. Особого таланта по части программирования у него нет. Его коллеги по группе «Атлас» пусть и не имеют ученых степеней, однако головы у них более ясные, суть вычислительных проблем они схватывают быстрее и основательнее, чем это когда-либо удастся ему. В групповых обсуждениях он едва поспевает за ними, ему вечно приходится делать вид, будто он все понимает, а после разбираться во всем самостоятельно. Зачем американскому бизнесу такой человек? Америка – это вам не Англия. Америка крута и безжалостна: если он каким-то чудом, обманом, и сможет получить там работу, его мигом раскусят. Кроме того, он читал Аллена Гинзберга, читал Уильяма Берроуза. Он знает, что делает Америка с художниками: сводит их с ума, сажает под замок, изгоняет.

– Вы могли бы получить университетскую стипендию, – говорит Ганапати. – Я же получил – и вам это труда не составит.

Он пристально вглядывается в Ганапати. Неужели тот и вправду настолько наивен? Идет холодная война. Америка и Россия воюют за души и умы индийцев, иракцев, нигерийцев; университетская стипендия – одна из приманок. А души и умы белых этим странам неинтересны, и уж тем более души и умы немногих белых, не прижившихся в Африке.

– Я подумаю, – говорит он и меняет тему разговора. Никакого желания думать об этом у него нет.

Фотография на первой странице «Гардиан»: вьетнамский солдат в американской военной форме беспомощно стоит посреди моря огня. САМОУБИЙЦЫ– ПОДРЫВНИКИ СЕЮТ ПАНИКУ В Ю. ВЬЕТНАМЕ – гласит заголовок. Отряд вьетконговских саперов проник за колючую проволоку, ограждавшую американскую воздушную базу в Плейку взорвал двадцать четыре самолета и поджег цистерны с горючим. Все подрывники погибли.

Ганапати, показавший ему газету, в восторге; да он и сам ощущает прилив мстительных чувств. С тех пор как он приехал в Англию, британские газеты и Би-би-си только и делают что распространяются о победах американцев, при которых вьетконговцы гибнут тысячами, а сами американцы не получают даже царапины. Если и проскальзывает порой слово критики в адрес американцев, звучит оно почти неслышно. Он с трудом заставляет себя читать военные репортажи, его от них едва ли не тошнит. Теперь вьетконговцы ответили ударом, и героизм их отрицать невозможно.

О Вьетнаме он с Ганапати никогда не беседовал. Поскольку Ганапати учился в Америке, он полагал, что индиец либо поддерживает войну, либо так же безразличен к ней, как и все, кто работает в «Интернэшнл компьютере». И вот внезапно улыбка и поблескивающие глаза индийца открывают его истинное лицо. Как бы ни нравилась Ганапати американская деловитость, как бы ни тосковал по американским гамбургерам, он принимает сторону вьетнамцев, потому что они – его братья-азиаты.

Вот и все. Тем эта история и кончается. Больше они о войне не говорят. И однако ж он пуще прежнего гадает – что делает Ганапати в Англии, в самом сердце ее, зачем работает над проектом, к которому не испытывает ни малейшего уважения? Не лучше ли б чувствовал он себя в Азии, сражаясь с американцами? Может, стоит поговорить с ним, сказать ему об этом?

А сам он? Если судьба Ганапати связана с Азией, с чем связана его судьба? Сможет ли Вьетконг закрыть глаза на его происхождение и принять его услуги, если не в качестве солдата или самоубийцы-подрывника, то хотя бы в качестве скромного разнорабочего? А если не Вьетконг, так его друзья и союзники китайцы?

Он пишет в китайское посольство в Лондоне. Поскольку он подозревает, что компьютеров у китайцев нет, о программировании он не упоминает. Он готов приехать в Китай и преподавать там английский, говорится в письме, внести свой вклад в борьбу мировых сил. Жалованье его устроит любое.

Он отправляет письмо и ждет ответа. А тем временем покупает «Самоучитель китайского языка» и начинает практиковаться в странных, произносимых сквозь сжатые губы звуках пекинского диалекта.

День проходит за днем, от китайцев – ни слова. Может, британская секретная служба перехватила его письмо и уничтожила? Она что же, перехватывает и уничтожает все письма, направляемые в посольство? Если так, какой смысл разрешать Китаю держать в Лондоне посольство? Или же секретная служба, перехватив его письмо, переслала его в Министерство внутренних дел с сопроводительной запиской, в которой говорится, что работающий в « Интернэшнл компьютерс» южноафриканец обнаружил прокоммунистические пристрастия? И теперь его выгонят с работы и вышлют из Англии по политическим мотивам? Если это случится, он протестовать не станет. Пусть судьба скажет свое слово; он готов принять его.

Во время наездов в Лондон он, как и прежде, заглядывает в кино, однако получаемое от этого удовольствие ему все больше и больше портит ухудшившееся зрение. Чтобы разбирать субтитры, приходится садиться в переднем ряду, да и там он щурится, напрягает глаза.

Он посещает офтальмолога и обзаводится очками в роговой оправе. Посмотрев в зеркало, он обнаруживает в себе еще пущее сходство с комичным изобретателем майора Аркрайта. С другой стороны, взглянув в окно, он с изумлением понимает, что видит на деревьях каждый листок. Сколько он себя помнит, деревья всегда выглядели расплывчатыми пятнами зелени. Может быть, ему следовало носить очки с детства? Не потому ли он так никудышно играл в крикет, не потому ли мяч вечно казался ему вылетающим ниоткуда?