Михаил Берг - Возвращение в ад

- Ах ты, пузанчик сладострастный, - брезгливо отводя его руку, проговорил я и указательным пальцем ткнул его в пуговицу жилета. Промахнувшийся палец ткнул не в пуговицу, а в надутый живот, и не встретив никакого сопротивления, погряз в пучине официозной плоти. Как же я был удивлен, когда увидел, что сам того не желая, проделал в нем сквозное отверстие, из которого, как и из других швов, по которым внезапно стал разъезжаться стоящий передо мной костюм, полезла густая желто-желейная масса, цветом и запахом напоминая мужскую сперму. Сдуваясь прямо на глазах, как мяч, костюм засвистел проколотой камерой, и густая жидкость потекла быстрее и быстрее: из глазных отверстий, носа, вислоухих ушей и даже рукавов. Видя, что, расползаясь по полу, фигурной формы лужа постепенно подбирается ко мне, боясь наступить в нее и запачкаться, я отступил на шаг назад, открыл дверь и вышел вон…

…Минут через десять придя в себя, я увидел, что бреду по тротуару набережной Фонтанки, двигаясь в сторону Коломны, переставляя ноги с резиновой инерцией, будто кто-то подтягивал меня на невидимом канате. Река, повернутая безразличной серой спиной, шептала что-то, облизывая заросшие тиной гранитные губы. Сырой туман полз мне навстречу, стирая и смещая грани домов, сплющивая крыши, отрезая дымной пеленой перспективу на десять метров впереди, позади и по бокам. Очертания медленно и неохотно проступали, вытесненные из плотной мглы, точно фотография в слабом проявителе. Рентгеновский снимок города смутно маячил, приподнимаясь на цыпочки за пределом зрения… Старика-старьевщика я заметил после того, как пересек мостовую у Египетского моста, он шел мне навстречу, толкая перед собой скелет детской коляски, где под пыльным тряпьем позванивали не менее пыльные бутылки. Видно, узнав меня, старик остановился, переводя дыхание, поджидая, когда я поравняюсь с ним.

- Добрый день, - сказал он, отвечая на мое приветствие. И укоризненно качая лицом со множеством коричневых стариковских пигментных пятен, все в каких-то складочках и отвисших мешочках с синими набухшими прожилками, добавил: - Айяяй, подписали? Все-таки подписали, молодой человек, ай-я-яй!

Я покорно кивнул головой; старьевщик оглянулся по сторонам, перехватывая ручку коляски из левой руки в правую, наклонился ко мне и сказал: "Пойдемте".

…Идти, как оказалось, нам было совсем недалеко; несколько раз я предлагал помочь ему тащить коляску, которую он катил перед собой с явным трудом, но старик категорически отказывался, усмехаясь: "А что я тогда буду делать? У каждого своя ноша". Закатив свою коляску в подворотню какого-то дома, он остановился перед дверью, имеющей совсем нежилой вид; еще раз оглянулся, не заметив ничего подозрительного, открыл замок и пропустил меня вперед. Окутанные кромешной темнотой, стертые до грани осязания ступени вели вниз, потом кончились, ощупывая рукой стену, я пошел по кишке коридора, слыша ржавый скрип коляски сзади себя, пока не остановился перед еще одной дверью; и услышав ворчливый голос старика за спиной: "Открывайте же, открывайте", толкнул ее ладонью. И вошел в обыкновенную книжную лавку букиниста, где все четыре стены снизу доверху, от пола до потолка, были уставлены почерневшими от времени стеллажами, полками, на которых теснились, толпились книжные корешки. Кажется, здесь стояли книги всех времен и народов: старинные, с коричневой потрескавшейся кожей, с золотыми и серебряными позументами, в дешевых коленкоровых мундирах, на которых не виднелось ни единой пылинки; на отдельной полке лежали скрученные в дудочку желтые пергаменты и свитки, перевязанные ленточками; все языки от санскрита до иероглифов древнего Китая, от иудейских закорючек и латыни до виноградных завитков армянского алфавита, одноразовые и многотиражные издания, журналы, переплетенные альманахи и сборники, многотомные словари и справочники, энциклопедии и тома комментариев застыли в безвременной прострации; а на стеллаже напротив окна высились горы аккуратно сложенных рукописей, по той или иной причине не дождавшиеся типографского воплощения.

- Погодите минуточку, - как показалось, не очень довольно проворчал старик за спиной, - сейчас чай разогрею. Можете пока покопаться, - и вышел в соседнюю комнату этого книжного подвального царства.

Взяв с полки первую попавшуюся книгу, пролистнув до середины, я прочел, сразу узнавая текст: "Но я в той точке сделал поворот, где гнет всех грузов отовсюду слился"; закрыл, поставил на место, взял следующую; взгляд сразу нашел нужное место: "Отцы и учители, мыслю: "Что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже более любить"; опять задвинул кирпичик на пустое место в книжной кладке; потянул следующую, которая распахнулась на странице: "Я советую вам хорошенько запомнить то, что я сейчас скажу, ибо это будет вам весьма полезно и послужит утешением в невзгодах, а именно: гоните от себя всяческую мысль о могущих вас постигнуть несчастьях, ибо худшее из всех несчастий - смерть, а коль смерть на поле брани - славная смерть, значит, для вас наилучшее из всех несчастий - это умереть"… Сколько не искал я потом, листая почти наугад, сколько ни загадывал самое что ни есть замысловатое - все книги, которые некогда я удосужился прочесть или даже просто слыхал об их существовании, оказывались под рукой, сами открывались на нужном месте.

- Ну, как вам моя коллекция? - усмехаясь спросил; старик-старьевщик; оказалось, он давно стоит за моей спиной, наблюдая через плечо. - Садитесь, молодой человек, и берите чай, пока не остыл.

- Лет двести, двести пятьдесят гостей у меня тут не было, - отдуваясь, по-стариковски шумно отхлебывая чай из стакана в бронзовом подстаканнике, проговорил он, когда мы сели.

- А бутылки вам зачем? - глотая и обжигая губы, спросил я.

- А на что, позвольте полюбопытствовать, прикажете это все приобретать? - он собирающим жестом обвел свою книжную лавку.

- Что же, это все на бутылки куплено?

- А на что же еще? И на том спасибо. Теперь еще конкуренты появились, не слыхали: издательства теперь по гривеннику за штуку платят. Так-то и получается: в борьбе обретаешь ты право свое, - и, покряхтев, нагнулся за облупленным чайником, наполняя стакан доверху.

- А им-то зачем? - поинтересовался я.

- Вот сами у них и спросите, милостивый государь мой, полюбопытствуйте. Известно, что изымаются из употребления устаревшие издания, как несоответствующие и так далее, вот уж, подлинно, spilorceria, лопедевеговская скаредность, молодой человек, скаредность, - и подул в стакан. - Ладно, давайте о вас. Как же это они умудрились вас так быстро уломать? Вы мне показались, простите, крепким орешком.

Подняв глаза, я посмотрел на его лицо, испещренное стежками-дорожками морщин, прорезанное колеями дорог и переулков, ухабистыми перекрестками шитой-перешитой дряблой кожи, сквозь складки которой (единственно придавая привкус жизненности омертвелому облику и как бы натягивая его на свой внутренний каркас) светились неярким голубоватым сиянием криптоновой лампы глаза. Внезапно мне показалось, что сквозь это старое лицо начинает проступать другое, более молодое и знакомое, точно невидимыми руками кто-то начал разглаживать заскорузлые складки и морщинки, помогая лицевым мускулам туже натянуть свои вожжи; в какой-то миг я почти узнал этот знакомый-презнакомый лик, словно пролистывая толстый фолиант, сдвинул закладку папиросной бумаги, которая закрывала уже проглядывающую гравюру; но вожжи, натянутые слабой рукой, ослабли, и лицо приняло прежнее выражение. Я открыл было рот, сам не зная, что скажу, как объясню свое решение, но он перебил меня:

- Ладно, полноте, не мучьте себя, милостивый государь, и так все знаю, Знал, что не вытерпите, но уж слишком это у вас быстро приключилось. Признаться, думал, что вы на другом поскользнетесь, что для вас, пожалуй, позначительней будет. Работать здесь действительно нельзя, вот еще что тягостно без всяких мысленных границ.

- Как это, - не понял я.

- А вот так это, - он протянул мне лист чистой бумаги и ручку с гусиным пером, на конце которого висела капля чернил.

Вы же, милостивый государь, литератор, а попробуйте написать какую-нибудь строчку.

Судорожно сжимая пальцами перо, волнуясь, как никогда раньше, почувствовал, как, шелестя огромными крыльями, полетела по моей крови птица невиданного возбуждения, и, задумавшись всего на мгновение, ибо прекрасно знал, что сейчас напишу, я нажал кончиком пера, которое заскрипело, как ржавые колеса коляски старьевщика-хранителя лавки древностей и вывел на тонкой зеленоватого отлива бумаге с водяными знаками первую букву и заскользил пером дальше. Однако только я успевал вывести очередную букву, как предыдущая тотчас исчезала, будто ее и не было; я возвращался, обводил, царапал кончиком пера нужный мне контур, но стоило отнять руку, как строчка уплывала в неведомое никуда, словно светло-зеленая трясина листа заглатывала ее. Покрывшись холодным потом, видя, что меня перестают слушаться леденеющие пальцы, которые сводила судорога невидимого ужаса, ощущая железные клешни страха, что сдавливал мозг, я почувствовал наконец, что душа упала в головокружительную пустоту бессилия. Понимая, что сейчас не выдержу - закрыл глаза, отвернулся, и не глядя, отдал старику-букинисту чистую бумагу и перо, на конце которого еще висела капля чернил.