Александр Старостин - Шепот звезд

Он пытался вспомнить, что происходило вчера, но это было за гранью воображения: он погружался в безумие и хаос, в котором плавились, мерцали и плыли женские тела в свете огоньков, размноженных зеркалами на стенах и потолке; происходила массовая оргия, когда все границы нарушены и сам опрокидываешься в бездну иного состояния жути, переходящей в восторг и бешеную скачку над пропастью. Они вели себя как в ночь перед концом света.

— Ой-ёй-ёй! — схватился он за голову.

В это время отец, как и в те времена, находился в воздухе; в те времена сказали бы, что он в составе героического экипажа совершает единственный в своем роде перелет из района Полюса Недоступности (как раз там дрейфующая полярная станция СП), где началась подвижка льдов, и «коварная» стихия грозит гибелью и самой станции, и всему, что на ней находится. Но герои-летчики с риском для жизни успели спасти свой самолет — ушли от разбушевавшейся стихии… Но еще раньше техники и слесаря произвели на самолете устранение дефектов, угрожающих безопасности полетов. Они работали вне графиков рабочего времени, несмотря на низкие температуры и завывание пурги. Пальцы примерзали к гайкам…

И здесь бы в то время их ждали как победителей, спасших огромные ценности. Но в наше время их ждет «втык», крупные неприятности за нарушения всех инструкций и технологий, из которых состояла вся авантюра. Батька и в наше негероическое время нашел место для подвига, такого же бессмысленного, как и в героические тридцатые. Но, в отличие от тех времен, он не кидал ценности под хвост коту, а спасал их; кроме того, пресса нашего времени была занята сотворением народных героев из мелких пачкунов, вчерашних учителей марксизма-ленинизма, умеющих лишь одно — гадить в собственное гнездо.

Отец в любых обстоятельствах был и остается «рыцарем ледового воинства»… А он, его сын, способен повторить разве что подвиг Урванцева ни на что другое он не способен. Ему как герою не хватает простодушия.

Он стал одеваться. Куда-то запропастился носок. Облазил всю комнату, заползал под диван. Не ехать же на работу в одном носке!

Он увидел кроссовки Одессы и в них красные носки. Надел, то есть кое-как натянул чужие красные носки. Во идиотизм! Униформа, золотое шитье и — красные носки.

Его слегка покачивало.

Сунулся в холодильник, взял бутылку пива и осторожно, стараясь не разбудить женщин, вышел на лестничную клетку и с бутылкой в руке бегом-бегом, оставляя ночное безумие в ином измерении.

«Надо сперва домой, — решил он. — Почистить зубы и разыскать японские шарики от запаха. А отец в это время… Ах, как нехорошо все получается!»

Предстоял тяжелый день.

«Нет, домой нельзя — нет времени», — решил он и увидел зеленый огонек такси.

Где умыться? Ладно. На аэродроме. Где отыскать японские шарики? Ведь к прилету «шестьдесят шестой» съедется большой той. Будет и Виктор Павлович ныне всесильный, — пусть решает задачку: казнить героев или оставить их нарушения и самодеятельность без последствий? Как жаль, что закрыты аптечные киоски и мелкая галантерея, — купил бы и зубную щетку, и носки…

У аэровокзала Николай Иваныч снял фуражку, чтобы не привлекать взглядов сверканием капусты на козырьке и эмблемы на тулье, и, подняв воротник плаща, устремился в туалет.

Здесь, в беспощадном свете люминесцентных ламп, он, глянув в зеркало, поразился своему виду — будто после болезни: похудевшее, бледное лицо и мешки под глазами — на вид можно дать все пятьдесят. К счастью, никого из своих не было.

«Как бомж», — подумал он и стал умываться и чистить зубы пальцем.

Пиво оттянуло действие пьянки, но от него, крупного начальника, шел дух, смертельный даже для пролетающих мух. Что ж теперь, весь день молчать? А кто будет давать «ценные указания»? У кого есть эти чертовы шарики? Кто у нас профессиональный алкаш? На первый случай кофе, то есть зерен кофе…

Он пригладил брови и выдернул из носа волосок. И, заранее сделав неприступное лицо большого начальника, вышел. И направился в АДС (аэродромно-диспетчерскую службу) уточнить прилет «героического» борта.

Ему не пришлось спрашивать, а следовательно, и дышать, — старичок РП (руководитель полетов) сам сообщил:

— Борт в зоне аэродрома. Просили подать санитарную машину.

— Что там? — спросил Николай Иваныч «в сторону», как в старинных пьесах, но старого барбоса не проведешь.

— Не понял. Подали реанимацию, как просили. — РП сочувственно вздохнул: — Понимаю ваше состояние. Поедем встречать, машина ждет. Там уже весь генералитет. И высокая комиссия с мухобоем вернулась. Скорбят, что не осмотрели и не приняли после ремонта борт.

— Кому потребовалась санитарная машина?

— Не знаю. — РП отвел глаза.

Крестинин-младший был до такой степени занят своим состоянием и опасением предстать перед генералитетом в непотребном виде, что его душа не выходила за границы собственного тела.

«Уж не батька ли малость покалечился? — подумал он, следуя за РП по рулежной дорожке. — Вечно лезет на рожон!»

Когда РП, а за ним и Крестинин вышли на стоянку, до них донеслось- об этом говорили все, — что борт прошел траверс дальнего привода и шасси выпустились. И посадка не будет представлять особой сложности. Но за штурвалом почему-то второй пилот. Куда делся командир?

— Почему потребовалась медицина? — спросил Крестинин, стараясь стоять лицом к ветру.

— Кому-то плохо. Сердце.

— Кому?

— Кажется, Ивану Ильичу.

«Ну, батька у меня железный человек, — подумал Николай Иваныч. — Не стареют душой ветераны, комсомольцы тридцатых годов. Нет-нет, он не из тех, которые умирают».

Самолет показался над лесом, вот плавно коснулся бетонки — даже дымок не пошел из-под колес — чисто посадил, молодец — и покатился.

— Ну, молодцы! — крикнул кто-то, но высшее командование дулось, не зная, как трактовать авантюру, закончившуюся, скорее всего, благополучно.

Когда самолет подрулил, дверца раскрылась, хотя двигатели еще не выключились, и появился Махоткин. И по его лицу Крестинин почувствовал, что произошло что-то по-настоящему страшное. И его занятое собственным состоянием сердце сжалось.

«Отец!» — догадался он и бросился к выдвигаемому трапу, хотя и понимал, что все, что бы он теперь ни делал, — пустое.

— Задний люк открыт, — махнул рукой Махоткин санитарам с носилками. Там удобнее.

Потом увидел Крестинина-младшего и положил руку на его плечо.

— Так-то, — вздохнул он. — Мужайся, сынок.

Носилки с телом Ивана Ильича проследовали мимо Крестинина-младшего. Лицо старика казалось помолодевшим и пугающе красивым.

На похоронах он пребывал в том состоянии, когда окружающее плавится и плывет, как предсонные образы, которые ни понять, ни определить невозможно; он не хотел и не мог поверить тому, что больше никогда не услышит отцова косноязычного рычания, не увидит его комического гнева по поводу классового самосознания и прочего вздора. Он еще не осознавал по-настоящему своей вины перед отцом, кроме общепринятого: «Все мы в конечном счете убиваем своих родителей, беззащитных перед нами». Кроме того, он боялся глядеть на утопающее в цветах лицо, враз помолодевшее, и руки, которые когда-то могли разорвать колоду карт. Он помнил каждый ноготь, каждый волосок на запястьях. Он боялся доказательства того, что отца, собственно, нет. И вообще, он участвует в каком-то обмане.

— Молодой! — услышал он голос какой-то старухи.

«Тут что-то не так, — говорил он себе. — Вышло недоразумение, сейчас все разрешится. Сейчас он откинет эти дурацкие цветы и… и…»

Сознание время от времени прояснялось, и он видел, точнее, не видел ни одного из тех героев, что были на проводах в последний путь «дяди» Миши. Ушли Громов, Урванцев, Гризодубова, Байдуков, Арцеулов, Анохин — ушли те, кто своим существованием оправдал время, — поколение, которое выстояло не воюя с обстоятельствами и идеологией, а своей самоубийственной жертвенностью во имя химер оказалось опорными точками истории России. К этим героям без обмана принадлежал и отец.

Он вдруг сообразил, что ищет Махоткина.

— В больнице, — ответили ему. — На неотложке увезли.

Он, слабо соображая, что делает, выбрался из людского коловращения и, как ему показалось, спрятался за столбом церковной ограды. И не считал нужным глядеть на автобус — знал, что увидит и почувствует, когда будут выносить гроб.

Подошла Серафимовна в трауре. Молча пожала его руку и в наружный карман пиджака сунула листок.

— Телефон, — пояснила она и, как в былые времена, поправила его галстук.

— Возвращайся, — сказал он.

— Об этом потом.

— Побудь рядом.

Около гроба, вынесенного из автобуса и поставленного на тележку у церковных ворот, рыдал в три ручья незнакомый бородатый мужчина.