Василь Ткачев - Под городом Горьким

–Ваше дело. Откуда ж мне знать? Будет, раз говорит Нинка,– пожи мал плечами старик, не совсем понимая, чего от него добивается Смык.

–Пора прикрывать... Пора... А что, я так скоро без штанов останусь, в одних трусах буду на народ показываться. Э-э, дед!..

–Сколько ж ето их у тебя?

–Пять...

–Нехай здоровые растут. Пригожие девки у тебя, Смык. Разгребут хлопцы.

–А про хвамилию подумал, дед? Про род наш? Разве они продолжат? Дудки. А Дуня – на тебе... Мальца... Ы-ы... Вот. Я б с ней, с Дуней, мил лионером сделался. Так нет же, по морде – хрясь! Ага. Вот так.– Смык отвел в сторону руку, долго прицеливался, а затем хлестнул себя по лицу.– А матка: кто тебя так, сынок? И в слезы... Утоплюсь, говорит, ежели с Хусти ной важдаться будешь... А ты мне, старый, сказки рассказываешь... Я ж лю бил ее... И теперь – ух! – душа болит, в кулак сжимается,– Смык пока зал Макару кулак, с короткого взмаха приложился к краю стола, аж посу да подскочила.

–Тише, тише... Пойдем-ка лучше к бабам, тоже спляшем. А?

Смык вперил взгляд в дверь, которая вела в другую комнату, однако идти туда не решался, не отпускал от себя и старика – придерживал того за рубашку.

–Э-ге... А ты подумал, подумал, дед, откуда у Дуни хлопец?

–Ее дело, только ее.–Макар, наверное, и сам только теперь вспом нил, что где-то ж и правда ходит по земле тот человек, что-то ж делает он в эти минуты, когда правят родины без него добрые люди. А может, он вовсе не знает, что родила Дуня от него сына, что осчастливил он эту жен щину. Может, и не знает...

–Не дури, дед. Дело не только ее, но и мое...

–Не лезь, куда тебя не просят.

–Не лезть? – Смык завис над столом, что-то бормоча себе под нос, затем обернулся к Макару: – Нет, я полезу. Я полезу! Батька должен быть тут! – ткнул он пальцем в тарелку с винегретом.– Я привезу его. Хочешь?

–Не делай глупостей. Не делай, – насторожился Макар.

–Привезу, дед! Прямо сейчас. Где там конь? На дворе?

Теперь уже Макар держал Смыка, вцепившись в его пиджачок, но тот не обращал внимания на Макаровы просьбы-уговоры, лез к двери напролом, словно кто его укусил, орал:

–Его место тут! Я знаю, кто ето! Пусти-и! – и выскользнул из Ма каровых объятий, устремился на подворье.

Старик не отставал:

–Коня не трожь! Замордуешь коня. Не дам!

–На черта сдался мне твой Базыль! Найду коня, дед...

И он, миновав дворище, исчез за углом пуньки, которая упиралась обшарпанным боком в улицу.

–Черт, а не Смык! – плюнул Макар и повернул в хату, из окон кото рой вырывалась музыка, доносился топот.

Старик не удержался, покачал головой и тоже пустился в пляс. Усердно сыпал дробь ногами, но не забывал и за Дуней насматривать. Она сидела на диване с маленьким. «Счастливая,– подумал Макар.– И расцвела, видели вы ее, как вишня. Вся аж светится. Сияет. Да и лицом, не иначе, сделалась пригожее? Конечно, попригожела. Не такая и худая... А то все с жердью сравнивали, сукины дети. Нехай теперь мне кто скажет! Голову откручу»,– храбрился сам перед собой старик.

Дуня качала дитя, улыбалась, а женщины – кто в паре, кто сами по себе – кружились под Мишкину гармонь. Кружились не спеша – не успевали за музыкантом, а Мишка наяривал, как всегда, быстро, до конца растягивая меха, почти положив на них лысоватую голову, широко раскрывши рот – в нем пошевеливался язык, словно тоже отбивал танец в такт гармони.

Мишка, распалившись, играл, как играл бы для зеленой молодежи.

–Гуляйте, соседи, гуляйте...– дрожали губы у Дуни, и она покачивала малыша, который давно спал...

Незаметно поразбредались женщины к своим подворьям, лежала наготове, застегнутая на пуговку, гармонь, занимая табуретку, на которой оттиснулся ободок от ведра с водой. Поутихло в хате. Макар с Мишкой решили взять напоследок еще по чарке, и вот тогда заявился Смык. Он бесцеремонно подсел к ним, выругался, и, когда опрокидывал стакан, высоко задрав голову, мужчины увидели у него под глазом огромный синяк. Смык закусывал, уставив глаза в стол, и молчал, лишь сердито посапывал. А потом покачал головой, словно выговаривая себе:

– Ну, и чего ты добился, Смык?

Человек он был, можно сказать, трезвый, а вот показывал себя всегда словно пьяный. Характер у него, что ли, несерьезный, чудаковатый. А потому роль беззаботного и веселого дачника Тихончик исполнял без натяжки и напряжения, все у него шло как бы само собой. Вот и в тот день он устроил в Бережках небольшой спектакль. Автором и исполнителем главной роли был он сам...

Тихончик сказал себе: «Зачем мне эти два радиоприемника? И одного хватит – гродненского «Вереса». Спасибо друзьям – подарили, когда уходил на пенсию. А этот старенький, еще вполне исправный «Меридиан» отдам людям: пусть пользуются на здоровье».

Он протер «Меридиан» тряпочкой, полюбовался им еще раз и, убедившись, что приемник работает, натянул на лысину кепку, вышел на крыльцо. Вдохнул свежий воздух, окинул взглядом дворик. Солнечно, тихо. После городской суеты он, Тихончик, отдыхал здесь душой и телом. Не раз благодарил своего старого знакомого Даниловича, который надоумил обзавестись на старости лет избой в деревне. Согласился. И не жалеет. И в самом деле: не лучше ли вместо строительства халупы купить готовое жилье где-нибудь в деревеньке. С пристройками. С садиком и с сотками. Опять же – приятно быть среди людей, которые постоянно живут на земле и крепко держатся за нее. А это тоже много значит. Для Тихончика. И прежде всего потому, что не чужой он здесь...

–Пойду-ка я к Кольке, пастуху, – вспомнил он своего знакомого, бывшего городского жителя, пузатого и доброго выпивоху.– Ему приемник в самый раз. Пусть раскошелится на батарейки, будет пасти коров и слушать радио. Еще спасибо скажет.

Х-ха! Колька! В свое время он работал на заводе стройматериалов. Выгнали. Послонялся по другим предприятиям – тоже никакого толку: где будут терпеть тебя, сегодня таких, кто пристрастен к ней, горькой, держать долго не станут. Не то время. А есть – хочется. Вот тогда пенсионер Данилович, у которого уже была в Бережках хата, подсказал Кольке: за четыреста рублей продается домик 1924 года рождения. Действительно, не врал. Люди построили все хаты в один год – в год смерти Ленина; и это всем запомнилось.

–А что, и поеду! – загорелся Колька. Плюнул на бесхлебный город, квартиру разменял с женой и детьми; ему досталась малосемейка. – А кем я там буду... в колхозе?

–Да найдут тебе работу, – заверил Данилович. – Там на ферме людей не хватает.

Вначале Колька устроился механизатором. Пугал кур, гоняя по широкой деревенской улице на стареньком тракторе «Беларусь», за которым болталась огромная бочка: возил от башни в поле воду. Но если бы только кур пугал! Наводил страх и на людей. Вскоре отняли у него трактор. Ну, а кнут Колька сделал сам –длинный, из ремешка. Позже приехала к нему и жена – у нее была «горячая сетка», рано получила пенсию. Готовила она Кольке еду, стирала белье, а когда заслуживал – устраивала головомойку. Питались они хорошо. Поскольку деньги в колхозной кассе не всегда были, то вместо них можно было взять мясо-сало на ферме, а бывало, давали колхозу – по бартеру – ходовые продукты: подсолнечное масло, сахар, тушенку. Не пустовал и свой погреб – в нем было все, что должно быть у сельских жителей. Колька же, когда ссорился с Лариской, обещал все бросить и снова вернуться в город,

–Ждут тебя там, – спокойно, но колко говорила Лариска.

–И ждут! Я, можно сказать, исправился в сельской местности! А если ты будешь квакать, – отправишься на болото к своим!..

Утром, известно, Колька никуда не ехал, брал кнут, «ссобойку» и топал на ферму.

Вспоминая все это, Тихончик едва не прошел мимо Колькиной хаты. Ткнулся в ворота – на задвижке, с улицы рукой не достать. Позвал:

–Коль-ка-а! Земляч-о-о-к!

Показался Колька, заспанный, вскудлаченный.

–Чем занимаешься, землячок? – спросил его Тихончик и кивком приветствовал: – Доброго здоровьечка!

Колька, кряхтя, ответил:

– Да с Лариской за печкой боролись.

Тихончик укоризненно покачал головой:

–Об этом нельзя говорить другим... Это дело интимное... Святое, личное, так сказать.

–А врать я не умею! – буркнул Колька. – Чего хотел, профессор?

Тихончик сразу изменился в лице – оно запылало, словно лампочка; поднял на уровне головы руку с радиоприемником, причмокнул:

–Как,а? Хоть Лондон, хоть Париж, не говоря уже о Москве и Минске. Все берет! Все!

–Ты зайдешь или так и будешь стоять на улице, – сдвинул брови Колька, поморщился.

–Зайду! Зайду!

Во дворе сели на лавку. Колька закурил. Тихончик отгонял от себя дым то одной, то другой рукой, ерзал, кривился.

–Что, противно, невкусно? – кашлянул Колька. – А я же ем...

–Брось курить, Микола, брось! – посоветовал Тихончик. – Как земляку, как гомельчанин гомельчанину тебе говорю. Бросай! Да и деньги, что тоже немаловажно, целее будут, и пирхать не будешь. Так вот, я к тебе, землячок. Хочу обрадовать...