Елена Крюкова - Врата смерти

И глаза этой девочки с зареванным лицом послушно отвечают Ему: да, я приду к Тебе, Господь мой! Но Ты же не умрешь! Не бойся! Ты же… Ты же…

Если девочка плачет так горько — значит, она сама не верит в то, что молча, глазами, кричит Мне.

Медный звон, железный лязг доспехов звучал сквозь подъятую тысячью ног дорожную пыль. Вечерело, и солдаты и народ стали зажигать факелы и высоко поднимать их над шевелящейся, как пчелы в улье, толпой. И катилась, катилась толпа к Лысому Холму, к месту Его сужденной смерти, катилась неуклонно, — и в толпе мычали быки, коих вели пастухи на вервии, ибо боялись, что скотина пропадет при недосмотре, — и впереди быков, с медно горящими кольцами в широких, как лопаты, носах, бежали пастушьи собаки и лаяли, взлаивали нервно и визгливо, будто ругались; и бежали, приплясывая, мальчишки, показывая друг другу синие от сворованных в чужих садах и торопливо поглощенных сладких ягод языки, подбрасывая в воздух мелкие, как деньги, плоские камни; и плыли, как павлины, так же ярко раскрашенные и разнаряженные, будто на свадьбу в царский дворец, — синь и золото, смарагды и перлы, — наглые девицы и грудастые женщины, коих покупают солдаты на ночь; они бросили свой презренный лупанарий, ибо им любопытно было поглядеть, как будут казнить перед Великим Праздником тех, кто преступен и грешен, грешней, чем они; и тянулись, ковыляя и рыдая, сморщенные, как печеные яблоки, старухи, а с ними текли белобородой рекой старики, горбясь, простирая руки вперед себя, ибо уже не видели ничего ослепшими от созерцания жестокого мира и равнодушных звезд глазами; и сверкали голыми черепами хохочущие, ржущие как кони рабы, и у одного раба, грязного, иссиня-смуглого, вдруг так пронзительно сверкнула под закатным солнцем золотая серьга в рваном, как у паршивой собаки, ухе; и шли белой шерстяной толпичкой козы, торопились, стучали копытцами, блеяли, плакали голосами жалобно, обреченно; и все катились неуклонно, сплошною волной, к тому месту, где стояли, упираясь в зенит, три креста.

Он Сам не понял, как начал петь внутри Себя песню. Она была похожа на псалом, да, на странный, старинный псалом. Она текла, как кровь, как вода, из-под избитых, скрюченных пальцев Его ног; и Ему казалось: люди опускаются на колени, протягивают руки, зачерпывают чистую воду, черпают кровь, похожую на сладкое дамасское вино, припадают к ней губами, глотают жадно, — но это Ему только казалось. Закатное солнце палило сильнее, и с запада стали надвигаться серые, синие тучи. Поднялся сухой ветер, пылью забил ноздри. Он вздернул голову. Боже Мой, Боже, почему же надо Мной, в вышине, эти снежные, яркие, синие горы?!

Откуда тут горы? Тут только серое, жаркое, пыльное небо…

«Горы Моей юности. Горы Моей войны. Я же тоже был солдатом. Я воевал в горах. Я умер там, давно, в синих, снежных горах. А может, Я там еще только умру? Когда-то… потом… когда перейду этот перевал, когда пробегу, перелечу…»

Его грубо толкнули кулаком в спину. Он упал на колени. В колени больно впились белые, острые камни.

Сверкающая снеговыми сколами гора наклонилась над Ним, как мать.

Мать! Где ты, Мать! Я не вижу тебя! Где ты!

Он искал ее глазами в рокочущей, бурлящей толпе, когда солдаты повалили Его спиной на бревно и растащили Его руки по сторонам. Он искал Мать глазами, а к ладоням уже приставили черные, огромные, как черные рыбы, гвозди, и подняли каменные молотки, и ударили по живым, раскрытым ладоням, и боль обрушилась такая, что Ему почудилось — это у Него не ладони, а лица, живые лица, и гвозди вбивают в глаза, в рот, в глотку.

И тогда Он понял: это Его распинают, это смерть Его началась, вот она идет к Нему.

— Мама! — крикнул Он резко, коротко. — Мама!

— Зови, зови, — ощерился лысый, досиня бритый солдат, грохоча молотком по гвоздю, — может, услышит! Громче кричи!

И тогда Он увидел ее.

Мать Он увидел.

…Снег мел и мел, он бил и хлестал лицо, будто хотел расколоть мое лицо надвое. Их казнят сейчас всех троих, всех троих, билась под черепом не мысль, а кровь, всех троих. И один из них — мой сын, мой сын.

Повторяй это, не повторяй, все равно ничего изменить ты не сможешь.

А что ты сможешь сейчас?! Молиться?!

А они — они разрешат тебе молиться по-твоему?!

‹…› Чужие солдаты подняли молотки. Откуда тут, в горах, молотки?!

Боже, они разобьют им головы!

Я отвернулась, чтобы не видеть. Но больно, страшно ударил меня по щеке тот, кто стоял рядом со мной.

— Глядеть! Гляди, собака! Ты должна это видеть!

Да. Я должна это видеть. И я буду смотреть.

Смотреть, чтобы запомнить.

Молотки… гвозди… доски… бревна неошкуренные, черные.

Смотрю и не вижу. Понимаю: их прибивают гвоздями к доскам.

Слышу: они кричат. Слышу их тонкие, юные, острые крики.

‹…›И я набираю в грудь воздуха, поглубже, и так говорю, не слыша голоса своего:

— Пусть кровь ваша в рубины, в сердолики, в турмалины превратится… сынок мой, путь сердце твое в груди у тебя засияет, заиграет жемчужиной светлой,… а я вижу на тебе золотую корону!.. ты ведь царь, ты царь мой любимый, ребенок мой ненаглядный,… светится злато, мерцает, сияет, лучи солнечные, жаркие источает… людей, жаждущих солнца, во тьме живущих, золотым дождем поливает… тишина, сынок, какая тишина, и я не слышу, как ты кричишь… или ты не кричишь уже, и ноги твои легкие совершили святой переход?.. и ты уже там, в сияющем, жемчужном, золотом царстве твоем.… Да, ты там! Я вижу там тебя. Ты улыбаешься мне. Ты не с креста улыбаешься мне — из облаков яблочных, из туч грозовых, яхонтовых!.. Тихо как в небесах твоих, в злобном мире твоем.… Теперь это будет уже другой, иной мир! После казни твоей — иной. Видишь оттуда, родной, как меняется все? Видишь, видишь, как ледяная река играет под солнцем? Видишь, как птицы, рассыпанные над саклями, избами, дворцами, колодцами, могилами, как безумно, как страстно и чисто поют эти птицы?! Они о жизни твоей поют. Они — о смерти твоей поют! Возьми жемчужину мою, сынок мой, возьми из рук моих смирну и ладан! Я их сохранила. До смертного часа твоего — я их сохранила! Чтобы тебе с собой — туда — передать! Возьми, к сердцу прижми… Там, у тебя, сейчас все пахнет ладаном и смирной. Там все — золотое, сияет все солнцем лица твоего, солнцем, безумным от любви.

Ветер сек снежными плетьми тела. Я упала на колени в снег, на белые, острые камни.

Мальчики юные, и среди них — мой сын, корчились, прибитые к серым, черным доскам, кровь по доскам и бревнам текла. И сын мой плакал, задрав седую голову к небу. И что-то он крикнул прямо в небо, в вышину!

И я не услышала его последнего крика.

Уши мои оглохли — потому что я увидела, как он уронил голову на грудь, и все тело его пошло, от маковки до пяток, длинной, протяжной судорогой.

И такая же судорога, как плеть, по всему моему телу протянулась.

Я поняла, что он крикнул в черные, снежные небеса.

В злое лицо золотого, безумного солнца.

«Мама!» — вот что крикнул он.

Судорога оборвалась, один ее конец ушел под землю, другой — взвился к вершинам гор.

Я умерла вместе с ним.

— Я умерла вместе с тобой!

И я не услышала ушами своими крика своего.

И голос раздался рядом со мной, над моей головой:

— Спятила, дура безумная.

И другой:

— Может, ее расстрелять?

И третий:

— Брось ее, оставь. Видишь, сама не выживет. Видишь, уже не жилец.

И на незнакомом, гортанном, рычащем, как ледяная вода в горном ручье, что-то страшное, свое, святое или гадкое, добавил.

…Свет. Чистый, невесть откуда, сверху или снизу, отовсюду, льющийся свет.

Видеть светом. Дышать светом. Осязать — светом.

Почему так?

Дрожь сотрясла золотой, насыщенный стрелами лучей воздух.

Мыслить — светом.

И улыбаться — да, тоже им. Им одним.

Но почему руки и ноги недвижны? Почему Он спеленат, как… как младенец, как ребенок у груди матери?

Где Он?

Тишина. Золотая, прозрачная, невероятная тишина.

Светящаяся, молнией ударившая мысль: Он завернут в погребальные пелены, и Он — в гробу.

«Да, да, Я все вспомнил. Меня распяли, Меня похоронили, Меня оплакали… и теперь Я лежу в гробу. В своем гробу, завернут в промасленные, в пропитанные смирной ткани. Они… похоронили Меня как царя. Ибо царей лишь заворачивают в пелены, обмакнутые в смирну».