Эрик-Эмманюэль Шмитт - Два господина из Брюсселя

Во время поездки из Парижа в Брюссель я набросал в дневнике историю под названием «Два господина из Брюсселя». На Северном вокзале это была просто туманная идея, через час двадцать, уже на Южном вокзале в Брюсселе, идея, наподобие жидкого металла, отлилась в нечто конкретное, приняла очертания рассказа и его плотность, в ней появилось начало, герои и различные соответствующие им перипетии. Смогу ли я когда-нибудь оплатить свой долг по отношению к железным дорогам? Ведь столько моих книг появились благодаря им, были выношены мною, пока я покачивался в ритме колебания вагона.

Все началось с образа: двое мужчин заключают между собой тайный союз во время церемонии бракосочетания. Вначале две пары — та, что блистала перед алтарем, и та, что пряталась в тени в последних рядах, — встречаются лишь случайно, но эта незаконная пара внимательно следит за мужем и женой, заключившими официальный союз.

Эта история позволяет мне обозначить разницу между гомосексуальным и гетеросексуальным дуэтом, указать на специфические для каждого союза радости и печали, которые порой оказываются прямо противоположны друг другу. Заканчивая этот набросок, я с некоторым удивлением стал осознавать, что наиболее счастливым тандемом может оказаться совсем не тот, что был признан обществом и заключение которого сопровождалось овациями на церковной паперти.

Когда мужчина и женщина заключают союз, это происходит под серьезным внешним давлением: их поощряют и вместе с тем обязывают; это царство примера и директивы. Но когда в союз вступают двое мужчин, они оказываются на еще не размеченной территории, тем более что зачастую общество не поощряет их союза или же, когда оно вынуждено его терпеть, не возлагает на него никаких ожиданий. Возникает парадоксальная свобода — переживать то, что запрещено и осуждаемо.

Существует ли исключительно гомосексуальное страдание?

Да, потому что от любви, пусть и большой, может быть, даже вечной, не может родиться ребенок.

Конечно, от бесплодия страдают не только гомосексуалисты, существуют и стерильные гетеросексуальные пары, но гомосексуальные пары бесплодны все.

И вот «Два господина из Брюсселя» закончены.

Не знаю, что это — маленький роман или длинный рассказ?

Меня подбодрила читательская реакция. «Два господина из Брюсселя» тронули самых разных читателей.

Я счастлив, но вопрос остается открытым: что делать с этим текстом?

Издать так, как есть, или же подождать, пока его можно будет присоединить к другим текстам? Но каким и зачем?

И наконец настал день, когда я смог дать ответ на этот вопрос.

У рассказа «Два господина из Брюсселя» объявились родственники… И родились новые истории, связанные похожей тематикой: невидимая любовь.

Из одной истории рождалась следующая. Если уловишь первую, появляется возможность найти и другие.

Книга рассказов — это дичь, на которую я охотился на одной и той же территории. И хотя истории отличаются друг от друга, все же в них много общего.

Не будь этого, объединить их было бы сложно. Я рассматриваю мои книги как произведения, которые оказались органично соединены друг с другом: это не сборники, не антологии. Получается, я пишу одну за другой истории, из которых родится книга под названием «Два господина из Брюсселя».

Когда я писал рассказ «Два господина из Брюсселя», мысль постоянно уводила меня в другую сторону: это были чувства, в которых мы не признаемся ни самим себе, ни своим близким, они существуют, живут в нас, придают силы, но тем не менее остаются где-то на границах нашего сознания. Так Жан и Лоран, два моих героя, переживут некую виртуальную женственность, увлекшись Женевьевой, затем, когда они начнут заботиться о юном Давиде, их ожидает виртуальное отцовство.

Жизнь их основывается на глубинной архитектуре чувств, она не формальна и не материальна, но существует и держит все здание. Много устремлений и желаний воплощаются символически.

Все мы проживаем две жизни, фактическую и воображаемую.

И эти сестры-близнецы оказываются близнецами сиамскими, они не разделены между собой так, как можно подумать: мир, параллельный реальному, переделывает его, если не меняет.

Эта связь и будет темой моей новой книги новелл: виртуальные жизни, составляющие основу жизни реальной.

Я со страстью пишу следующий рассказ — «Пес». Питают его два источника: моя личная жизнь и те размышления, которые философ Эммануэль Левинас вызвал у аспиранта Эколь Нормаль в восьмидесятые годы прошлого века, когда я писал диссертацию.

Личная жизнь… У меня всегда были животные, и надеюсь, что буду наслаждаться их компанией до конца моих дней. Уже несколько лет, как три собаки породы сиба-ину стали соучастниками моего писательства. Сейчас у моих ног под письменным столом лежит самец сиба-ину, а две особы женского пола расположились неподалеку: одна — на ковре, другая — на своей подстилке. Они мои музыкальные партнеры: просто летят к роялю, как только я за него сажусь, устраиваются под ним, чтобы ощущать вибрации звука. Они слушают Шопена всем своим телом, а не только ушами, они — мои товарищи по прогулкам и играм. Когда я обращаюсь к ним, я разговариваю с одушевленными существами, наделенными умом, чувствительностью, чувствами и памятью. Для меня они вовсе не игрушки, для меня они индивидуумы, которых я лелею и которые меня обожают. Хотя некоторые не очень-то одобряют мое подобное поведение, я постоянно думаю о том, чтобы мои собаки были счастливы. Да ведь я признался, что люблю их…

Интеллектуальная жизнь… В двадцать лет меня поразил текст Эммануэля Левинаса «Имя пса, или Естественное право», это статья, посвященная животным и опубликованная в сборнике «Трудная свобода». Левинас рассказывает, что, когда он был заключенным в трудовом лагере во времена нацизма, к нему приходила бродячая собака. Веселый и общительный нес не относился к евреям как к низшим существам, как к «недочеловекам», для него это были совершенно нормальные люди. Этот пес — «последний кантианец нацистской Германии, не имевший разума, необходимого, чтобы придать универсальность максимам своих порывов» — восстановил для Левинаса потерянную человечность.

Текст этот тем более удивителен, что он чуть ли не противоречит философии мэтра.

Эммануэль Левинас действительно считает, что основополагающим для человечества опытом является опыт созерцания лица. Человеческое лицо фиксирует другое лицо человека и входит в межсубъектные отношения. Человек видит взгляд, а не глаза, потому что «лучший способ встретиться с другим — это просто не заметить цвета его глаз! Потому что, когда выясняешь, какого цвета глаза, не входишь в социальные отношения с другим». В этот момент человек признает в другом, не в таком, как он, своего ближнего, того, кто заслуживает уважения, кого недопустимо предавать смерти. Меня пробирает дрожь при мысли, что опыт лица представляет собой опыт этический. «Лицо — это то, что невозможно убить или же по крайней мере смысл которого состоит в утверждении „ты никак не сможешь убить“. Убийство — и это правда — факт обыденный; можно убить другого, этическое требование не является онтологической необходимостью. Запрет убийства не делает убийство невозможным, даже если власть этого запрета провоцирует угрызения совести из-за совершенного зла: зло злокачественно» («Этика и бесконечность»). Нацисты, объявив евреев, цыган, гомосексуалистов неполноценными, низвели их до уровня животных и отказались от этого опыта созерцания лица. Тем не менее «первым же посланием созерцаемого лица остаются слова „Ты никак не сможешь убить“. Значит, это приказ. В явлении лица содержится приказание, будто заговорил хозяин».

Странности варварства. Оно подчиняется приобретенному опыту. И теряет зрение.

Собака на это не способна.

Значит, она более человечна, чем человек? Во всяком случае, собаки — не расисты. Идеология не может сбить их с толку.

Но почему же собака видит то лицо, которого не видит палач? И есть ли лицо у собаки?

Когда этот вопрос задали Левинасу, он ушел от ответа. Его опыт заключенного, которого любила бродячая собака, остался где-то на полях его размышлений.

Мой учитель в Эколь Нормаль, философ Жак Деррида, осмелился пойти дальше в одном из своих последних текстов, в котором пишет, что, оказавшись голым перед своей кошкой, неожиданно испытал чувство стыда. Когда-нибудь я к этому вернусь…

В конце новеллы «Пес» ставится вопрос о прощении.

Простить?

Нет ничего более затруднительного.

Здесь мой герой, доктор Сэмюэл Хейман, добивается, благодаря своей собаке, выявления человечности в предателе и отказывается от мести. Я восхищаюсь его силой. И слышу в нем эхо исторического персонажа, которому в последние годы посвящал много времени. Это Отто Франк, отец Анны Франк.