Эндрю Миллер - Подснежники

Когда стриптизерши собрали свое тряпье и удалились, я забрался на одну из пирамид, чтобы отыскать на танцполе моих девушек. Сейчас я в этом уже не уверен, однако моя дремотная память уверяет, что я пересек зал, направляясь к сцене, у которой засек их, — очки мои запотели, в ушах стучало, я беззвучно извинялся перед теми, кому наступал на ноги. С Машей и Катей танцевали еще одна девушка и парень, — увидев, что я приближаюсь, они затерялись в джунглях рук и ног.

Я остановился перед Машей, стиснул ладонями ее виски, повернул лицом к себе и крикнул так громко, как мог:

— Кто такой Сережа?

— Что? — Лицо ее замерло, но тело еще пыталось пританцовывать.

— Кто такой Сережа, Маша?

— Не сейчас, Коля.

— Это твой сын?

— Коля, не сегодня.

— Он живет с твоей матерью? Она действительно болела, когда ты была девочкой? У тебя вообще есть мать, а, Маша?

— Не сегодня, Коля. Сегодня твоя ночь. Давай потанцуем.

Тело Маши снова начало двигаться. Я еще держал ее голову, однако Маша протянула руку мне за спину, к Кате, и я почувствовал, как локти Кати легли мне на плечи, как ее пальцы переплелись на затылке Маши с моими, дыхание овеяло мою шею, а крепкая грудь уперлась мне в спину.

Я был пьян — наполовину от «Пина колада», наполовину от того, что все понял. Я позволил Кате оторвать мои руки от Маши, перестал кричать на нее и начал раскачиваться и шаркать ногами в обычном моем стиле школьного диско. Думаю, мы с Машей походили на воплощение дешевой мужской фантазии.

Однако в Одессе — и даже в большей мере, чем в Москве, — при правильном освещении и правильном количестве выпитого ты начинаешь видеть вещи такими, какими тебе их хочется видеть. Живут же с этим люди, значит, сможешь и ты. Я и жил — в ту долгую последнюю ночь. Сухой лед испарился, и я увидел за сценой клуба мерцание Черного моря, барашки волн, кативших сюда, чтобы отыскать нас в свете луны. Мне казалось, что я могу танцевать, — совсем как те, кто уже извивался на столиках и лез на сцену, дабы показать всем, этому юному лету, какие они молодые и красивые. Казалось, что бандиты зла никому не желают, что Маша, вполне возможно, целовала меня потому, что я ей нравился. Даже пирамида представлялась мне настоящей, мои фантазии попахивали счастьем, а ночь ощущалась как свобода.

Мы провели в постели лишь около часа, когда над водой забрезжил, пробиваясь к нам сквозь деревья и шторы на окнах, свет. Я попытался найти на бедрах и животе спавшей Маши улики и знаки беременности и родов, но не нашел.

К нашему приезду в Москве успело наступить лето. В тот год московская весна явно куда-то спешила и, казалось, закончилась почти за одну ночь, а то и пока люди сидели в кино. Они просыпались или выходили, моргая, из кинотеатра и обнаруживали, что на улице сильно потеплело: была весна — и нет ее. Во рту у меня стоял привкус гормонов, я ощущал прилив энергии. Что-то должно было случиться с этой энергией, кому-то предстояло сделать с ней это что-то.

Через несколько дней после нашего возвращения из Одессы, за день-два до назначенной даты подписания договора о квартирном обмене, мы с Машей снова навестили Татьяну Владимировну. Она встретила нас у двери своего дома и предложила прогуляться вокруг еще не до конца растаявшего пруда. Мы вручили ей очередной купленный для нее подарок — магнитик на дверцу холодильника, изображавший Одесский оперный театр и гордую голову царицы с ним рядом. Татьяна Владимировна поднесла магнитик поближе к глазам, осмотрела и спрятала во внутренний карман своего тоненького темно-синего весеннего пальто. И сказала, что хотела бы еще раз побывать на Черном море.

— Побываете, — пообещал я.

— Может быть, — согласилась она.

Вот тут-то Маша и сообщила ей, что с обменом квартирами возникла проблема. А вернее сказать, две. Первая, обнаруженная, по словам Маши, мной, состояла в том, что, если Татьяна Владимировна обменяет, как и было решено, свою квартиру на новую, ей, возможно, придется заплатить налог на собственность, а это сотни тысяч рублей. Власти, сказала Маша, оценят стоимость новой квартиры и прибавят к ней пятьдесят тысяч долларов, чтобы определить номинальную стоимость старой. Результат получится выше порога, за которым начинается взимание налога на собственность. И Татьяна Владимировна может потерять свои пятьдесят тысяч, да еще и заплатить кое-что сверх них.

— Это правда, Николай? — спросила Татьяна Владимировна.

Не понимаю, почему она мне так доверяла. Маша взглянула мне в глаза — не подмигнула, чтобы подбодрить меня, не кивнула украдкой: к тому времени она уже знала, что я готов сказать и сделать.

— Правда, — ответил я лучшим моим адвокатским голосом, даром что услышал об этом впервые. Позже я проверил: это не было правдой. Но выглядело вполне возможным вариантом развития событий.

Решение существует, объяснила Маша. Можно составить два отдельных договора: один о продаже старой квартиры Татьяны Владимировны — ровно за пятьдесят тысяч долларов; второй о покупке новой в Бутове — за сумму достаточно крупную для того, чтобы власти не сочли продажу обманом. Впрочем, сумма никакого значения не имеет, поскольку платить Татьяне Владимировне ничего не придется.

— Два договора, — сказала Татьяна Владимировна. — Понятно. А сколько пройдет времени до подписания второго договора — о покупке новой квартиры?

— Немного, — ответила Маша. — Совсем немного.

Татьяна Владимировна остановилась и некоторое время вглядывалась в носки своей обуви. Потом пожала плечами и сказала:

— Хорошо.

Вторая проблема такова, продолжала Маша, ей позвонил Степан Михайлович и сказал, что квартира в Бутове почти готова, но только почти. Окончательная отделка займет неделю-две, пообещал он, самое большее три. Однако Маша предложила Татьяне Владимировне продажу старой квартиры не откладывать — подписать документы и взять деньги.

И добавила, что мы уже договорились с банком о дне, в который там пересчитают наличные, за что нам придется заплатить, даже если мы отложим сделку (В те дни продажа собственности, как и любые другие российские трансакции — покупка судей, подкуп налоговых инспекторов, — непременно производилась с передачей наличных, и только наличных, из рук в руки.)

— А мы обязаны платить банку?

— Да, Татьяна Владимировна, обязаны, — сказал я.

Однако, продолжала Маша, Татьяна Владимировна сможет жить в квартире у пруда до тех пор, пока не закончится отделка бутовской. Там только кухня и осталась — Степан Михайлович хочет поставить в ней новую мебель и посудомоечную машину, но это не займет много времени. Единственное, что придется сделать самой Татьяне Владимировне, — это выписаться из старой квартиры, дать властям знать, что она там больше не живет. Какое-то время она вообще нигде жить не будет — официально то есть. Все это произносилось Машей без спешки и запинок, она не нервничала — никаких эмоций. Она была великолепна.

— Посудомоечная машина! — произнесла Татьяна Владимировна и рассмеялась.

Потом она замолчала, надолго, и я забеспокоился — вдруг она согласится и на это, хотя, должен признать, сильнее меня тревожило то, что она может не согласиться. Помню, я вглядывался в тротуар и дивился, почему он такой сухой. Деревья вокруг пруда ожили, покрылись чистой, свежей зеленью, с другого берега — из-под ресторанного тента — до нас доносился громкий стук. Волшебные животные на стене дома, стоявшего против окон Татьяны Владимировны, раскрывали когти, бросались на свою добычу, словно желая отъесться к лету.

В конце концов Татьяна Владимировна сказала:

— Хорошо. Встретимся в банке.

И мы пошли дальше.

На моей улице вылезли из своего снежного кокона «Жигули». На ветровом стекле их появилась трещина, однако выглядела машина чище, чем была до своего исчезновения, — зима смыла с нее грязь и копоть. Проходя мимо дома, в котором жил — или жил когда-то — друг Олега Николаевича, я увидел рабочих-таджиков, завозивших в подъезд тачки с песком, листы фанеры и банки краски. На углу бульвара распахнуло окна, чтобы подышать теплым воздухом, летнее кафе. Тополя, рассаженные по всему городу каким-то гениальным советским планировщиком, уже зацвели и сбрасывали пушистые семена — июньская чума, пусть и не смертельная, которую москвичи называют «летним снегом». Пух этот лип к волосам людей, иногда пролезал в горло, сбивался по сточным канавам в большие комки, которые так нравилось поджигать пьяным подросткам.

Банк, в котором Татьяне Владимировне предстояло подписать договор и получить деньги, находился в той части Москвы, что называется Китай-городом. Стена в стену с ним стоял игорный дом, а напротив — магазин, торговавший дешевыми DVD. Я немного опоздал. День был будний, понедельник, по-моему, и мы занимались в нашем офисе новой ссудой. Деньги продолжали стекаться в Москву даже после того, что учинил Кремль с тем самонадеянным нефтяным магнатом, его несчастным юристом и горсткой прогневавшихся держателей акций. К моему приходу все уже стояли у входа в банк: Маша и Катя в брючных, обтягивавших бедра костюмах, которых я прежде не видел; Степан Михайлович — с его собранными в хвостик волосами — в неопределенного цвета твидовой куртке; Татьяна Владимировна в плиссированной юбке и коричневой кофточке. Войдя в банк, мы миновали череду мрачных, восседавших за пуленепробиваемыми стеклами насупленных кассиров, прошли в дверь с кодовым замком и оказались в подобии зала заседаний с прорезанными под потолком, точно в тюремной камере, окнами и графином с тепловатой водой на столе.