Светлана Саврасова - С чужого на свой и обратно. Записки переводчицы английской полиции

– Я лично. Независимо от того, кто будет принят на должность менеджера по обучению. Первый курс уже утвержден. Вы вернетесь на совещание?

– Стулья у вас неудобные.

– Первое занятие в девять утра через две недели. Естественно, я там тоже буду в качестве вашего прилежного курсанта.

Еду домой по скользкой неровной дороге.

Горько. Жаль этого мотоциклиста, погибшего на дороге в Пул.

Чувствую себя бесполезной, виноватой.

Внимательно рулю. Приеду – поплачу.

31. Вчера меня вызвали в полицию для перевода допроса глухонемого парня. Оказался членом Литовского союза глухонемых и обладателем польского паспорта. Молодой человек ходил по кофейням, клал на столики календарик с алфавитом языка жестов и листочек бумаги с коротким текстом для клиентов. Вышел из «Ивовых листьев» и отправился в «Старбакс». И тут вдруг в «Ивовых листьях» обнаружили, что исчезла благотворительная копилка на местную суповую кухню – двухлитровая бутылка из-под кока-колы, стоявшая перед кассой с наклеенным на боку адресом кухни.

Камила Томашевского арестовали и доставили в следственный изолятор. Он все время дрожит и что-то бормочет. Он не угрожает подать на нас в Страсбургский суд за нарушение прав глухонемых, которые ведь тоже люди, но и не просится даже в туалет… По-английски ни в зуб ногой.

Меня пригласили в надежде, что Камил умеет писать, и мы как-нибудь сможем найти общий язык. Мы сомневаемся, что в Соединенном королевстве имеется хоть один сурдопереводчик с литовского языка. Что же касается меня, я соглашаюсь на любой вызов для перевода с польско-белорусско-русско-украинско-чешско-словацко-словенско-сербско-хорватско-болгарского. С того времени, когда я прочитала в одной умной работе, посвященной вопросам лингвистики, что если ты понимаешь шестьдесят процентов корней в чужой речи, то хочешь не хочешь, твой мозг въедет, о чем тут трут да перетирают – я ощущаю себя среди славянских языков вполне уверенно, так как знаю, что мы с собеседником всегда сможем договориться. Литовцы знают пару слов по-русски, имя и польский паспорт увеличивают шансы.

Вот мы и начинаем переписываться на голубой, как небо на воле, бумаге формата А4 со штампом KT/I – потому что такая бумажка, естественно, будет приобщена к материалам следствия и храниться на протяжении ближайшей тысячи лет. «О, Литва, моя отчизна!» – как сказал польский народный поэт Адам Мицкевич.

– Привет.

– Привет! Что это?

– Не знаю. Рада, что ты знаешь польский! Как твое имя? Меня зовут Яна.

Ну не говорить же застрессованному поляку «Татьяна», в самом деле.

– Камил. Чего они хотят?

– Очень приятно. Labas vakaras!

– ?

– Ты не знаешь литовского?

– Нет. Почему я здесь?

– Я этого сама не знаю. Хочешь есть или пить? Может, в туалет?

Ищу какой-то крючок, способ, можность, по современному правильнее «интерфейс», который бы помог нашему общению. Нужду его? Его нужду в моих ресурсах? Дела у нас идут не очень хорошо.

– Ты не полька!

– Нет. А откуда ты это знаешь, Шерлок Холмс?

– Пишешь с ошибками.

– Правда. Ты тоже не поляк.

– Я ПОЛЯК!

– Да? А откуда тогда столько ошибок?

– Где?

Подчеркиваю написанное им в семи местах.

Он улыбается. Теперь он у меня в руках! Дальше идет как по маслу: фамилия, дата и место рождения, есть ли у него специфические требования к еде, хронические болезни, психические заболевания; склонен ли он к самоубийству (я уже вижу, что нет, но это один из обязательных вопросов); принимает ли он какие-нибудь лекарства по предписанию врача или лекарства, купленные без рецепта; требуются ли ему религиозные услуги; есть ли у него жалобы на обращение со стороны полиции.

Он показывает запястья со следами от наручников.

– Констебль приносит свои извинения. Ты оказывал пассивное сопротивление. Пришлось тебя сковать для безопасности. Он не понял, что ты спокойный и культурный глухонемой поляк. Ты что-то бормотал и махал руками. Он подумал, что ты чокнутый, или обдолбанный, или притворяешься. Констебль просит прощения, но он был вынужден так поступить. Я-то понимаю, что ты сопротивлялся только ввиду невозможности взаимопонимания. Как ты себя чувствуешь?

– Я голодный.

Наконец-то! Для начала холодный кофе с молоком в пластиковой кружке (для нашей с констеблем безопасности – чтобы он не ошпарил нас, плеснув в лицо горячий кофе, и не порезал осколками разбитой о стол чашки. О, Литва! Кого ж ты к нам порой присылаешь?) с четырьмя ложечками сахара. А в пути уже и бутерброды. С кофе парень размягчается. Расслабляется прямо на глазах. Но только на минутку. Сразу же после этого он снова бросается в атаку:

– Ты кто?

– Я же сказала, переводчица.

– А по национальности?

– Русская.

Он темнеет лицом. Видя это, я вдруг ощущаю, что кровь у меня отливает от щек куда-то в середину головы, и от ее избытка начинают пульсировать кровеносные сосуды в висках. Ах ты, мычащая мартышка! Не любишь русских, да?! А что, этот стереотип распространяется на кретинов и собак?

СТОП!

Что это со мной? Куда меня несет? Это не мои мысли. Это не мои нервы. Но это мое тело позволяет такие мысли. Говори, тело! Я буду чувствовать чувства, разберемся. Я воспринимаю слишком много его страхов. Мне его очень жалко. Я отождествляю себя с ним. Его растерянность от непонимания всей ситуации. Игнорирую собственные потребности. Я устала. Напряжена. Голодная. Мне хочется в туалет. Прием, Литва! Прием!

Прошу о пятиминутном перерыве на туалет. О чашечке кофе без молока – у меня аллергия на козеин – и о бутерброде. У них бутерброды только на белом хлебе, а на него у меня тоже аллергия! Прошу не беспокоиться, я сама пойду на кухню. Соскребываю себе с хлеба паштет из креветок. Под паштетом слой майонеза. К черту аллергию и Литву! «Демонтирую» таким образом три бутерброда, пользуясь ложечкой, съедаю весь паштет, и в конце – ломтик этого чертова белого хлеба. Завтра у меня будет ощущение, что желудок набит камнями.

Возвращаюсь к Камилу. Он сидит с опущенными глазами. Что-то пишет и смотрит на меня, когда я беру листок и читаю.

– Извините меня, Яна.

– Ты меня тоже извини, Камил.

После того как он исписывает еще три листа голубой бумаги, мы получаем полную информацию о проекте объединения сил польско-литовских глухонемых в рамках единого союза.

Наконец, проводящий следствие офицер переходит к главной теме допроса. Под его диктант пишу:

– После твоего посещения кофейни «Ивовые листья» там пропала копилка. Это не ты ее взял?

Камил откидывается назад. Снова что-то бормочет и весь дрожит. Он явно обижен. Но ведь он не должен обижаться на меня! Я – его голос и слух. Я сбрасываю с себя ответственность:

– Камил, это офицер спрашивает. Не я.

– Вижу, что спрашивает! Сволочь!

Дьявол! Пишет мне это всё! Попробуй перевести это констеблю. Вот чертова Литва и такая ж Польша! Говорю полицейскому: «Игра слов».

– Офицер спрашивает, – снова пишу я Камилу, – не брал ли ты бутылку из-под кока-колы?

– Какую?

– Большую. Двухлитровую. Она стояла перед кассой.

– Не было там такой. Не помню. Не было бутылки! Врут они!

– Спокойно, Камил. Офицер тебя не обвиняет! Это кофейня пожаловалась. А он только пытается разобраться.

– Они ошибаются! Это неправда! Ложь!

– Знаешь, могло случиться, что эта банка пропала у них раньше, – говорит полицейский.

Так уж происходит: если в обычных обстоятельствах случается что-то необычное, человек старается посмотреть на ситуацию свежим взглядом. А необычные факты часто образуют неверную цепочку причинно-следственных связей. Уфф… Спасибо. Мне полегчало.

Полицейский выходит из комнаты, чтобы позвонить хозяину кофейни. Время два часа ночи. Он просит привезти утром в полицию запись камеры видеонаблюдения. Хозяин говорит, что копилка нашлась. Жена менеджера занесла ее в конторку, чтобы утром продемонстрировать уборщице, что та недостаточно тщательно вытирает пыль. Ну а сейчас просим прощения, дорогая власть, что сразу не сообщили об этом в полицию. Собирались сделать это утром… Всего тебе, Литва-отчизна, хорошего!

– Почему же они сразу не попросили привезти эту запись? – спрашивает Камил.

Мы смеемся все вместе, чтобы как-то разрядить его справедливую ярость и бессмысленность этого ареста, этих оставляющих синяки наручников, этого отвратительного холодного кофе, этой польско-русской битвы, как будто сошедшей со страниц книжки Дороты Масловской.

Полицейский начинает что-то рассказывать о последовательности следственных процедур и о приоритетах экономии государственных средств. То есть, что если бы Камил признался… То есть, если бы он действительно украл копилку и выложил все на допросе, не было бы необходимости использовать дополнительные средства – звонить хозяину кофейни, ехать за записью камеры и т. д.

Нам всем не по себе. Мы чувствуем себя измученными. Камил пробыл в изоляторе пять часов. Я – четыре, но хоть не бесплатно. Констебль оставался на сверхурочные. Мы съели шесть аллергических бутербродов, выпили пять чашек кофе, несколько с молоком, несколько без, ну и заодно ушло семь ложечек сахара. А вдобавок мы за государственный счет сделали звонок хозяину кофейни!