Александр Торин - Кризис

Человечество развивается по спирали. Господи, осточертели мне все с их конфликтами. Я не знаю Китайских богов, равно как и Японских. Их там много, или нет? Свисают с деревьев красные кисточки, воют трубы, нет. Нет, нет, и нет, я не Буддист, не Кришнаит, не последователь Мао, Ленина, Сталина и Пол-Пота. Я даже не Христианин, да и не иудей, хотя я вполне согласен с десятью заповедями. Я просто хочу жить, встречать рассвет, любить любимых мной женщин и детей, плавать в море, работать, при чем здесь религия? Я не люблю мужчин с правильными черепами, у них обычно узко посаженные свинячьи глазки, кислый запах изо рта, и осознание причастности. К чему угодно: к народу, нации, религии, идее, всему что дорого нам и ценно, просто к историческому наследию.

Я запутался в происходящем, а ведь хочется есть. И курить. А курить в номере нельзя. Даже табличка специальная на стене приделана. И сигареты у меня кончились. Разрешают ли законы Республики курить? Того и гляди, однорукий, вращающий белками глаз палач, увидев горящую в моем рту сигарету, взмахнет искривленным янычарским лезвием, и стану я таким же одноруким. Да пошли они все к черту! Все, спускаюсь в ресторан.

В коридоре гостиницы было подозрительно пусто, но лифт все-таки работал. Вот таковы мы, черствые человеческие существа, голодный спазм, возникающий в желудке, пересиливает холодный ужас. За стеклянными дверьми на улице лежат трупы. А я брожу среди пустынных столиков, я здесь сегодня единственный посетитель, исключая разве что розовощекого господина в черном костюме с игривой бабочкой. Он бросает на меня отчаянный взгляд, ему хочется поговорить, но нас друг другу не представили. Правильно, это типичный англичанин. Он вытирает губы салфеткой и открывает позавчерашний «Дейли Телеграф».

– Сколько с меня?

– Двенадцать долларов. – Официант молоденький, с коричневой кожей, загоревшей под местным солнцем. Лицо его белое от страха.

– Да, у вас тут Содом и Гоморра

– Простите, – он непонимающе смотрит на меня, конечно, библейские легенды неизвестны в этой стране.

– Неважно. Скажите, у вас продаются сигареты?

– Извините, – официант становится пепельно-серым. – Магазин в отеле закрыт. Вы же понимаете, чрезвычайная ситуация.

– Что, во всей гостинице не осталось сигарет? А в баре, у вас наверняка есть бар…

– Бегите, господин, бегите, скорее. – официант исчез.

– Да погодите вы, вот деньги. – Я запнулся, потому что стеклянные двери гостиницы превратились вначале в огненное облако, а затем в хрустальный дождь осколков, и вслед за ними в холл ворвалась толпа приземистых аборигенов со стальными прутьями в руках. Они что-то громко кричали на неизвестном языке, и, повинуясь инстинкту, я сполз на пол, спрятав голову под ресторанным столиком.

Как у младенца, учащегося ходить, мир открылся передо мной совсем с иной точки зрения. Ножки столиков были обшарпаны, похоже, бесконечные посетители ресторана били по ним своими лакированными ботинками, дамскими туфельками на каблучках. Прямо передо мной на грязном ковре лежала наполовину засохшая креветка в кровавых подтеках томатного соуса. Ее черные глазки-бусинки светились вечным укором дальним родственникам, вовремя выползшим из океана на берег, эволюционировавшим, построившим города, корабли, рыболовные сети…

– Мистер, – это англичанин, читавший «Дейли Телеграф», тоже поддался страусиному инстинкту самосохранения. – Как вы думаете, они нас убьют?

– Непременно, – я любил английский юмор, от которого успел отвыкнуть в Америке. – Только перед смертью выполнят последнее желание. Какое у вас последнее желание? Я знаю, выпить виски с содовой, выкурить сигару. – В моей голове вихрем пронеслись десятки анекдотов. Русский, англичанин и француз…

– Прекратите! Что за идиотские шутки. – Мой собеседник, возмущенно сопя, уполз под последний столик, и я в очередной раз понял, что народные анекдоты – полное вранье.

По правде говоря, мне было страшно. Хотя, по сути, что такое страх? Боязнь боли? Смерти, того, что сейчас все оборвется, песня не спета, ни хрена не сделано. Что от меня останется на этой земле? Три-четыре десятка научных статей, большинство из них никто никогда не вспомнит. Три книжки, ветреные мотыльки-однодневки. Мой ребенок, мечтающий о компьютерных играх. Черт его знает, может быть. что когда-нибудь он вспомнит обо мне, о том, как я носил его на руках, похлопывая по спине, покупал ему мороженое… Нет, не это. Страх – это прежде всего боязнь сиюминутная, физическая, примитивная. Боязнь того, что твоя голова, ведь это представить себе невозможно, кладезь мыслей. Да-да, твоя голова может элементарно расколоться от удара этого металлического шеста. Да что там голова, ведь они могут и живот им проткнуть. Не хочу!!! Уехать, уехать отсюда, куда угодно, Господи, ведь просил я тебя о покое. Ну что тебе стоит? Неужели я настолько провинился перед тобой?

– Всего доброго, – мы дрожали под ресторанными столиками, этот розовощекий англичанин с галстуком-бабочкой, и я, неизвестно кто, уставший гражданин мира.

– Что вы имеете в виду? – Все-таки цивилизация много значит. Мой собеседник брезгливо вытирал салфеткой пятнышко на брюках.

– Я вынужден вас покинуть. – Прислушиваясь к крикам и звону разбитого стекла, я судорожно соображал, что делать. Надо каким-то образом удирать в аэропорт. Но каким? И багаж, багаж, будь он проклят… Нет, надо добраться до своего номера и там попытаться пересидеть беспорядки. Воду, скорее всего, отключат. Электричество тоже. Итак, бутылки с минералкой, их, кажется, повстанцы еще не разбили. И на этом столе, около входа, горой лежали булочки. А, будь что будет, – я решительно сдернул со стола скатерть и пополз к буфету.

В гостинице стало совсем тихо, аборигены с железными шестами исчезли, равно как и весь обслуживающий персонал. Убедившись в этом, я перекинул через плечо кулек с водой и хлебом, и решил позвать своего британского коллегу.

– Ну что там? – он недовольно выглянул из-под ближайшего столика.

– Все спокойно. Мой вам совет, запаситесь водой, хлебом, и запритесь в номере. День-другой, и все образуется. Си-Эн-Эн передавало, что президент Республики вызвал в столицу элитные подразделения гвардии…

Ах, бедные, отвыкшие от общественных потрясений, мягкотелые подданные западных демократий! Вы выросли в устойчивом обществе. Разве мог уважающий себя Британец представить себе, что послезавтра придет измазанный в саже рабочий и скажет: «Которые здесь временные, слазь! Кончилось ваше время!». А королеву Викторию со всеми ее детьми и принцем Эдвардом пустят в расход где-нибудь в Уэлльсе. Разве мог бы он представить себе, что в один прекрасный день будет распущен парламент, палата лордов, всех их отправят в Гренландию добывать лед… Нет, для переживания социальных потрясений нужен особый талант, иммунитет, приобретенный в течение нескольких поколений.

Так рассуждал я, запершись в своем номере, и поставив бутылки с водой на полу.

– Делайте что хотите, режьте друг друга, мой дом – моя крепость. А все-таки хорошие они ребята, эти англичане…

Телевизор не работал, хотя электричество и не думало прерываться. Только на одном канале время от времени появлялась запорошенная шумами картинка. Информационная емкость ее была, тем не менее, близка к нулю – одно из соседних государств крутило боевик со Шварцнеггером в главной роли.

Все-таки странно устроена цивилизация, она гораздо более устойчива, чем нам иногда кажется. Подумать только… Даже в Калифорнии, стоит пройти дождику, как взрываются трансформаторные подстанции, гаснет свет, из крана не течет вода. А тут… Телевизор работает…

Я боялся смотреть из окна. Весь ужас происходящего вдруг начал доходить до меня, нет, вернее, я пытался не думать о том, что творится сейчас внизу, на этих улицах, и вдруг почувствовал, что засыпаю.

Проснулся я от удушливого запаха горящей пластмассы и жженных тряпок. В комнате было темно, влажно и душно, видимо, электричество все-таки отключилось, умертвив источник моей жизни, кондиционированный воздух. На стене полыхал отблеск пожара, игривые огоньки исполняли половецкий танец, искривлялись пламенными струями, отбивали безумную чечетку, переплетались в страстном объятии.

Я подошел к окну. Правое крыло гостиницы горело, и как горело! Все этажи, с первого по сороковой, превратились в пылающий факел. Какая тяга скрывалась в этих перекрытиях, как лопались на моих глазах зеркальные окна, как плавились, вспыхивая мотыльками, занавески, кровати, синтетические коврики.

При пожаре звоните. Независимо от того, какой международной телефонной компанией вы пользуетесь. Все равно. Звоните! Ноль одиннадцать – гудок означает, что ваш голос преодолел государственные границы Соединенных Штатов Америки, или любого другого государства. Семь. Это код великого и нерушимого, ваши проблемы возникли давным-давно, в одной седьмой или пятой части света. Ноль – девяносто пять. Наконец-то мы дома. Москва – порт пяти морей. Ноль один! Да здравствуют пожарные дружины! Любимый город может спать спокойно. И видеть сны… Что-то там еще было про «среди весны».