Аньес Дезарт - Съешь меня

Небесно-голубой грузовичок мчится в ночи. Головокружительный бросок из освещенного города во тьму полей. Зрение и слух приспособились сразу, как только ноги почувствовали траву, как только перестал урчать мотор, как только фары перестали слепить светом. Я прозрела и стала слышать. Занавес раздвинулся, передо мной открылось ночное небо с маленькими зимними звездами, с плывущими серо-голубоватыми облаками, странствующими от одного созвездия к другому. Нарисовались черные силуэты веток вечнозеленых деревьев. Я различила кусты, похожие на медведей. Слева от нас темные очертания леска — похоже, что динозавр прилег на холме. В ветках на земле что-то зашевелилось, зашуршало и стихло. Запах мха, прихваченного морозцем, добирался до меня изо всех сил. Оклик птицы. Тишина. Ответ другой. Тишина. Руки легли мне на плечи, заскользили вниз, к бедрам, коленям. Они гладят мне ноги, поднимаются вверх по животу, к груди, а потом проводят по глазам, ушам. Губы — их рисунок я выучила наизусть, губы мужчины, который никогда не заставит меня плакать, мужчины, который встал позади меня и прижал меня к себе, покусывая, целует меня в шею. И что же? Мужчина, который никогда не заставит меня плакать, меня обманул — я плачу, слезы текут ручьем, по щекам, по груди, по ногам. Я не в обиде за обман. Мне сладко от его вероломства. Пусть правда обращается в ложь и ложь в правду. Он уверен, что знает, но не знает ничего. И я ничего не знаю о нем и умираю от жажды узнать. Наша одежда валяется на земле, громоздясь континентами, поросшими вековыми дубами, струясь серебристыми ручьями росы. Мы творим любовь в лесу. В огонь кровати, простыни, подушки. Туда же матрасы и одеяла. Костер разгорается, языки лижут столы и стулья, сметают кров над головой, перины взрываются пухом. Я слышу треск огня, вытянувшись телом от одной долины до другой. Один мой локоть на холме, большой палец ноги у подножия скал, затылок на камнях водопада, лопатки прижались к проселочной дороге, указательный палец ворошит листву на дубах, бедра трутся о лишайник, коленка уперлась в край плато, голова утонула в иле пруда, а волосы, купаясь в волнах, стали солонее водорослей. Я прошу разлетевшиеся атомы тела вернуться, и наконец-то я опять в своих берегах. Холод добрался до нас, а мы добрались до дома, он оказался совсем рядом. Одежда осталась ночевать под открытым небом.

Я открываю глаза и огорчаюсь серому дню. А я-то ждала солнышка. Не вышло. Небо глухое, ватное. Я одна в незнакомой кровати. Беру в кулак угол толстой льняной простыни и запихиваю в рот. Я одна-одинешенька, я малышка, проснувшаяся в чужом доме. Ее принесли сюда во сне. Она не знает, кто уложил ее в постель ночью, не знает, кто улыбнется ей утром, не знает порядков в доме и не решается встать, боясь кого-нибудь потревожить. Она опасается, что в этом доме, ее новом доме, не умеют варить шоколад, хотя только он и может ее успокоить.

Я тихонько поднимаю голову и смотрю на сад, который виден в окне. Грузовичок стоит неподалеку, я вижу его недовольный оскал. Я приподнимаюсь и сажусь, мне хочется увидеть свою одежду, которую я вчера бросила. Но одежды нет. Али, должно быть, встал до свету и убрал ее, замел улики. Что сказала бы мадам Дюбрем, ворожея и колдунья, увидь она свитера, носки, майки и брюки, прихваченные утренними заморозками?

Я задумываюсь, как мне поступить. Оставаться здесь мне не хочется. Я боюсь утренних слов, а еще больше утренних взглядов. Мне хочется вернуться к себе, к своему, привычному, обыденному, туда, где не надо ничего обдумывать. Я пытаюсь представить, что будет дальше. Представляю себе запах кофе, просочившийся в щель под дверью, завтрак в постели — я никогда не завтракаю в постели! Во-первых, есть лежа вредно для желудка, во-вторых, засыпаешь в крошках. Представляю и другой вариант — завернувшись в простыню, как поступают героини в некоторых фильмах, я выплываю на кухню, где на столе меня ждет толстая фаянсовая кружка с синим рисунком. И я не решаюсь сказать, что предпочитаю пить из чашки. Мы принужденно посмеиваемся и обмениваемся неловкими словами. Ничего, кроме постыдной досады, мы не чувствуем и отгораживаемся от нее хрупкими тостами с маслом, хотя я люблю только тосты с сыром. Или еще один вариант — в кухне я нахожу записку: «Станция в трех километрах, ты можешь взять велосипед, он стоит за домом. Все было просто супер. До скорого».

От своих предположений я впадаю в ступор. Не понимаю, что же мне делать. Мне хотелось бы облегчить нашу утреннюю встречу, протянуть кассету с записью моего прошлого, сказать: смотри! Вот, что я пережила до сегодняшнего дня. А когда посмотришь, поговорим. Я себя чувствую слишком старой, чтобы рассказывать о детстве, родителях, замужестве и всем остальном, я не верю, что может начаться что-то новое. Как он со мной поступит? Я страшно зла на Али. Ненавижу! Почему мы не познакомились с ним раньше? Почему мне надо столько ему рассказывать?! Меня охватывает безнадежная усталость учителя, которому предстоит иметь дело с тупым учеником. Я не сомневаюсь, что Али на мой счет заблуждается. Нет, мне надо исчезнуть, и чем быстрей, тем лучше. Я доберусь пешком до шоссе, а там проголосую. А ему напишу, что больше не хочу его видеть. Никаких поставок. Он меня просто заморочил своими экологически чистыми овощами. Я давно уже имею дело с оптовиками… Я совершила глупость, но чего от меня еще ждать? Обычное дело для таких извращенцев, как я. Я соскочила с кровати, решив убраться отсюда как можно скорее.

На стуле аккуратно сложена моя одежда. Кинематографическая тога из простыни мне не понадобится. Я одеваюсь с лихорадочной быстротой. Свитер напяливаю наизнанку. Рукава майки завернулись под свитером и перетянули руки выше локтя. Дернула молнию на джинсах и прищемила себе кожу на животе. От злости я едва не разревелась. Я распахиваю дверь, похожая на ураган, готовый разнести весь дом. Где эта чертова кухня?! Дом, похоже, огромный. Еще спальня, еще. Гостиница, что ли? Я громко топаю по коридору, пинаю дверные косяки, созываю народ. В ответ тишина. Повсюду пусто. Ванная выложена серебряной мозаикой. Поняла — не отель, а турецкий бордель. Я заявляю: «К черту турецкие бордели!» И бегу по коридору. Зеркало показывает мне сумасшедшую с растекшейся тушью. Волосы стоят дыбом. Я резко останавливаюсь, отступаю и внимательно рассматриваю отражение. Такой я себя не знаю. Щеки, хоть и в потеках туши, но розовые. Под глазами нет синяков. Я очень славненькая. Я вновь принимаюсь за поиски, но уже поспокойнее. Наконец на первом этаже я попадаю в небольшую комнату с тремя окнами, где успокаивающе царит плита. Зажигали, видно, духовку. Тепло. Никакого дымящегося кофе, никаких кружек на синей клеенке. На подоконнике сидит белая с серыми пятнами кошка. Она дружески трется о мою руку. Мне кажется, что она мне улыбается.

В окно я вижу Али, вернее, его спину, он гуляет по саду. Я жду, когда он обернется. Он видит меня и принимается насвистывать. Я машинально стираю потеки туши с лица. Приглаживаю волосы. Он одобрительно кивает. Что-то говорит, но неслышно. Я отвечаю, но тоже безмолвно. Он машет, зовет меня к себе. Я тоже машу и зову сюда.

Кошка от моих поглаживаний жмурит глаза, словно засыпает.

Али удаляется, руки в карманах, поворачивает направо и исчезает за углом дома. Я жду его, и сердце у меня колотится, как сумасшедшее.

День я провожу у него на руках, на спине. Он носит меня. Ему очень нравится перекидывать меня с одного плеча на другое, как тючок. К вечеру мы готовы съесть волка, но мне хочется приготовить блюдо, которое должно томиться в духовке три часа. Али согласен ждать. Мы ждем и вспоминаем все, чему научились в школе на уроках физкультуры. Показ обязателен и следует сразу за наименованием трюка. «Кувырок вперед? — Умею». Мы оба делаем кувырки. Кувырок назад дается хуже. Пол очень жесткий. Неудобно. Прыжки в длину. Метание в цель. Прыжок с поворотом. Равновесие. «Хождение на руках», — объявляю я, поддавшись искушению набить себе цену. Ну и что? Будь добра, исполняй. В саду, что служит ареной нашей доморощенной олимпиады, давным-давно стемнело. Я набираю воздуха и, думая только о том, что мне предстоит ходьба, — голова вверху или внизу, без разницы, — переворачиваюсь. Иду ловко, как паучок. И удивляюсь, до чего стали сильные руки. И совсем это несложно. Что на ногах, что на руках.

Я вернулась в ресторан и веду себя здесь, как чужая. Поднимаю руку, чтобы взять кофе на верхней полке, а он в стенном шкафу на нижней. Путаю ящик, где лежат ложки и вилки, с ящиком, где веселки и сбивалки. Ищу ручку холодильника справа, а она слева. Мои руки, помимо моей воли действуют так, будто я на кухне Али. За два дня, что я пробыла в гостях, я готовила раза три, не больше, но руки запомнили новое расположение, а старое, такое необходимое, позабыли. Быстрота, с какой я привыкла действовать, под угрозой. Двигаюсь я медленно. Неуклюже. То и дело расплываюсь в глупой улыбке. Барбара ставит мне на вид, что я не кстати вспоминаю про какое-то алиби, причем застываю на первом слоге.