Сильви Жермен - Дни гнева

В спальне — тишина, мерцающая белизна цветов, облака кружев, на улице — дождь, хлещущий в стены, барабанящий в ставни. И то, и другое обостряло их чувства, память, радость свидания. Было еще темно, когда они бесшумно вылезли в окно. Гюге Кордебюгль спал в соседней комнате. Симон с Камиллой дошли до Крайнего двора. Симон тихонько постучался, и ему тотчас открыла Эдме. Она уже давно почти перестала спать, потеряла счет годам, отмечавшим вехи ее затянувшейся жизни. «Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое…» Все утро, семеня по дороге перед буковым ложем, на котором упокоилась ее дочь, Эдме бормотала эти слова, эхом вторя псалму, что пел Блез-Урод. Она вслушивалась, «приклоняла ухо», ловя сквозь мирской ропот тишину Бога.

При виде бабушки, такой крохотной, сухонькой, Симон на миг забыл боль и страх, которые испытал утром, очутившись в пустом доме. Она здесь, по-прежнему здесь, хрупкая старушка, знающая секреты целебных трав и корней, умеющая излечить любой недуг, телесный или душевный. Смиренная, незаметная, верная Эдме.

Симон и Камилла вошли в дом, Эдме усадила их за стол, дала есть и пить. Вскоре рядом с ними сели братья. Только Вечерние, потому что Утренних не было дома, они поздно вернулись с Висячей Скалы в деревню и остались там на ночь. Говорили мало. Блез-Урод сказал так: «Матушка была хороша. Отец с Фернаном срубили на поляне Буковой Богоматери дерево, в котором был вырезан посвященный ей ангел. Из его ствола выдолбили гроб, в нем матушку и похоронили. Проводить ее пришло много народу. Отец ушел в монастырь на Висячей Скале и больше не вернется. Он хочет жить там, в покое и уединении. На берегу Тренклена, около скалы, что колеблется под ветром. Мы скоро пойдем его проведать и скажем, что ты объявился. Он обрадуется. Но что вы оба собираетесь делать?» — «Уходить. Сегодня же до рассвета, пока старик не кинулся нас искать. Уйдем так далеко, что он нас не достанет. Работу я найду где угодно. Вернемся, когда старый Амбруаз подохнет. А пока бежим. Будем идти всю ночь, я знаю лес и не собьюсь с дороги. Пойдем по направлению к Аваллону». Оба, и Симон, и Камилла, были уверены, что у них хватит сил шагать всю ночь и весь следующий день. До тех пор, пока старик не потеряет их след.

Собрались быстро. Эдме дала им в дорогу припасов, немного белья. Луизон-Перезвон зазвал Камиллу в родительскую спальню. Он собирался отыскать в шкафу большую шаль, которую прежде носила Рен, чтобы подарить ее Камилле. Он обожал женскую одежду, и ему было не по душе, что Камилла в грубых мужских штанах. Пусть накинет шаль, в память о матушке. Когда он открыл дверцу шкафа, черный креп, закрывавший зеркало, упал, и Камилла увидела свое отражение. Впервые поразилась она своему сходству с Симоном. Она взяла шаль, сложила ее и упрятала в котомку, которую ей дала Эдме. «Я буду носить ее там», — сказала она. Где это «там», она и сама не знала. Все равно, лишь бы подальше от деда. «Там» их не настигнет его ревнивая злоба, им не будут страшны его гнев и безумие.

Камилла надела старую куртку Симона, спрятала волосы под картуз, обулась в большие башмаки. Ей казалось, что такая одежда больше подходит для леса: парню удобнее пробираться сквозь густые ветки, чем девушке в юбке. Да у нее и не было ни юбки, ни платья, ничего из прежних вещей. Все сгорело, а перепачканное и подпаленное платье, которое было на ней, осталось у Кордебюгля. И потом, в таком наряде она была похожа на брата-близнеца Симона, только поменьше и потоньше, и это ей нравилось. И даже успокаивало, потому что таким образом стиралось другое, страшное, сходство с мертвой женщиной, которую видел в ней дед, — сходство с той, к кому он настойчиво взывал через запертую дверь. Проклятая дверь сгорела, сгорел весь дом, а вместе с ним сгорело прошлое, сгинуло безумие.

Симон и Камилла перекинули котомки через плечо, простились с Эдме и братьями и покинули Крайний двор. Оба поспешно зашагали по дороге к лесу. Занималась заря.

Они вошли в Жалльский лес и свернули на тропу, ведущую к реке. Кюра в этом месте была шумной и бурливой. Распухший от дождей поток падал со скалы на скалу. Стремительные ледяные волны перекатывались по камням меж деревьев. Летом Симон с братьями ходили сюда купаться. Услышав шум воды, Симон подумал об отце. Он теперь был далеко, на другой стороне плато, разделяющего долины Кюры и Тренклена. Отец ушел в себя, ушел в тишину и неподвижность. Ушел по невидимым следам канувшей в небытие матери. Забыл себя, застыл на краю пустоты, словно тяжелый камень, повисший в неустойчивом равновесии над водой — достаточно легкого толчка, и он закачается. Словно маятник, бьется в душе Эфраима память о милой возлюбленной, бьется сердце в одиночестве, боли, надежде. Спокойно и терпеливо ждал он, пока призовут и его. Он ушел, послушный воле Господа, которому каждый день возносил хвалу, покорный, словно увлекаемая течением луговая былинка. Ушел в поднебесные луга Тренклена. А Симон, его сын, дитя Полудня, уходил с Камиллой. Вдвоем бежали они от гнева старого Мопертюи, и бурная река сопровождала их бег, наполняя слух порывистым шумом. Трава и листья деревьев, кусты и папоротники еще блестели от дождя, птахи отряхивались на ветках и уже начинали пронзительно щебетать, выводить тонкие, хрупкие трели. Все вокруг беглецов дышало терпкой свежестью и влагой. Занималась заря.

Симон первым перешел через рокочущий поток по стволу толстого дуба. Он знал все тропы в лесу. Пересечь вспухшую от дождя реку можно было только здесь. Они должны были без промедления уйти как можно дальше от хутора, пройти через весь Жалльский лес, чтобы до наступления утра покинуть владения Амбруаза. Лесорубы перекинули этот временный мостик, не приделав перил, замшелый ствол был скользким. Симон осторожно ступил на него. Дойдя до конца и убедившись, что ствол достаточно прочен, он позвал дожидавшуюся его сигнала Камиллу. «Все в порядке! — крикнул он, перекрывая грохот потока. — Можешь идти. Только смотри осторожней, там скользко». Камилла опасливо подошла к самому мостику, но ступить на него не смогла — ее охватил страх. Тогда, чтобы подбодрить ее, Симон, смеясь и хлопая в ладоши, запел песню, которую они с братьями горланили в детстве, когда им становилось страшно в лесу. «В лесок мы не пойдем / Орешину ломать, / Мы девицу пошлем / Орехи собирать…» Симон пел во весь голос, чтобы перекричать шум воды и прогнать страх Камиллы.

Амбруаз Мопертюи бродил по лесу, стараясь разогнать дурные мысли, навеянные тяжелым сном, и вдруг встрепенулся. Застыл на месте, как охотничий пес, учуявший дичь. Сердце его учащенно забилось. Со стороны реки донесся голос, сливавшийся с шумом потока. Уж не сама ли река кричала человеческим голосом, исторгнутым из гранитных скал? Что за безумный клич в такой ранний предрассветный час? Амбруаз бросился к реке.

Пригнувшись, он бежал в мокрой высокой траве, хлеставшей его по лицу. Бежал, весь обратившись в слух. Голос звучал теперь совсем близко. Отдавался эхом меж скалистых берегов и древесных стволов. И Амбруаз узнал его. То был голос Симона. Пел Симон.

Поток пел голосом Симона-вора, Симона-поджигателя. Слова веселой песенки вырывались из рева воды. «Цикада спит в кустах, / Ее ты не буди… / Скорее с нами в пляс. / Все пляшут, посмотри, / Пляши и веселись, / С кем хочешь обнимись…» Песенка звучала как насмешка над всем белым светом. И, конечно же, над ним, Амбруазом Мопертюи.

Задорная песенка Симона, его радостный голос придали Камилле смелости. Преодолев страх, она ступила на дубовый мостик и уже дошла почти до середины, расставив для равновесия руки. «Пусть звонкий щебет птах / Нарушит сладкий сон… / Скорее с нами в пляс, / Все пляшут, посмотри…»

Старый Мопертюи подобрался к самому ущелью, мостик был совсем рядом. Притаившись в траве, он глядел, как кто-то медленно, неуверенно, расставив руки, движется по перекинутому через ущелье бревну. Амбруаз видел фигуру идущего неясно, со спины, но то был Симон, кто же еще! Симон-беглец, Симон-горлопан, Симон-грубиян. Скорчившись в траве, Амбруаз видел только фигуру на мостике, не замечая другого человека, поджидавшего на той стороне ущелья. Он не сводил глаз со спины идущего, уверенный, что это Симон. Это он, он шел мелкими нетвердыми шажками по замшелому стволу и распевал во все горло. Амбруаз сверлил его взглядом, в котором смешались ненависть и злорадство.

«Пусть звонкий щебет птах / Разгонит сладкий сон, / И шелест мягких трав, / И стрекозиный звон… / Скорее с нами в пляс, / Все пляшут, посмотри…» Камилле оставалось еще несколько шагов. Вдруг в воздухе просвистел увесистый, с кулак величиной, камень и угодил ей между лопаток. Камилла потеряла равновесие и, прежде чем Симон успел подскочить и удержать ее, поскользнулась и сорвалась.

Пение смолкло. Громкий вопль прорезал шум воды. Низвергся в бурлящий поток и мгновенно взлетел со дна ущелья вверх. Это был не мужской, а женский крик. Растерянный, Амбруаз Мопертюи встал во весь рост, ничего не понимая. Он целился в Симона и попал в Симона, это Симон свалился в реку, почему же снизу доносится голос Камиллы, а Симон — вон он, на другом краю ущелья? Но крик стих, и снова слышался лишь вечный ропот воды. Никто не пел, никто не кричал. Симон беспомощно застыл в немом оцепенении у пропасти. Не отрываясь, смотрел он вниз: там, на каменном ложе реки, лежало распростертое тело Камиллы, обращенное лицом вверх, словно она смотрела на него сквозь прозрачную воду. Это было похоже на страшный сон: он видел самого себя, своего двойника, с зелеными глазами, с размозженными о камни руками и ногами. И снова просвистел камень. Снова ухнул вниз и взлетел вверх меж скал крик. Снова упало в воду тело.