Ален Роб-Грийе - Резинки

Впрочем, собеседник не старается усложнить его задачу. Он кстати вставляет свои реплики: видно, что он уже привык к этой версии событий и не думает ее оспаривать.

— Можете ли вы указать, хотя бы приблизительно, с какого расстояния был произведен выстрел?

— Метров пять или шесть, примерно; трудно дать более точную цифру.

— Пуля вошла в него спереди?

— Да, спереди, между четвертым и пятым ребром. Для убегающего человека выстрел ловкий.

— Другого ранения не было, так ведь?

— Нет, только это.

Диалог протекает с легкостью — с такой легкостью, что возникает даже какое-то беспокойство, словно перед слишком ловко закамуфлированной западней. Жюар задается вопросом, не знает ли Валлас больше, чем говорит.

Не очевидно ли, наоборот, что специальный агент знает всю правду? Его бы не прислали из столицы из-за обыкновенного грабежа. Чего же тогда он хочет добиться от доктора? Последний осторожно задает несколько околичных вопросов, чтобы попытаться узнать, нужно ли продолжать комедию; но Валлас остается верен первоначальным условностям — то ли из-за того, что считает их более надежными, то ли он не понял тех намеков, которые были высказаны специально для него Жюаром, то ли еще по каким-то причинам.

Главное, в чем хотелось бы убедиться маленькому доктору, это в защите, которой он может ожидать от полиции. Несмотря на недопонимание, которое отягощает их беседу, он испытывает симпатию к Валласу; но у него нет такого впечатления, что его помощь могла бы быть весьма действенной перед лицом столь могущественной организации. Он даже без формы. Что же касается агентов главного комиссариата, несмотря на то, что у них на первый взгляд больше престижа, Жюар слишком хорошо их знает, чтобы оставаться в неведении, как себя с ними вести и чего от них ждать.

Относительное доверие, которое внушает ему Валлас, тем не менее не мешает ему оставаться настороже: так называемый «специальный агент» тоже может быть на службе того человека.

С другой стороны, также не исключено, что его искренность столь глубока, что он даже не знает, что произошло на самом деле.

Жюар возвращается в клинику. Ему не удалось вытянуть из Валласа ни каких-либо сведений, ни обещаний. У него все меньше и меньше надежды относительно возможной поддержки, которую, в случае беды, окажет ему какая-нибудь властная структура. Скорее уж отдадут под суд как сообщника.

Как ни крути, он тоже виновен. Выхода, куда ни посмотри, никакого нет.

Через эти разнообразные опасности специальный агент, который вначале внушал ему непредвиденные опасения, стал казаться ему, по некоторому размышлению, намного менее опасным человеком, если и не спасителем. Жюар чуть было не берется упрекать себя за собственную недоверчивость: не следовало ли ему сказать правду — в отношении которой Валлас, как кажется, пребывает в полном неведении.

Но маленький доктор вспоминает тогда о последних словах, которые вырвались у него, когда они расставались: «Иной раз чего только не делают, чтобы найти убийцу…» Он сразу пожалел о них, так как они слишком явно — гораздо явственнее, чем он сначала подумал, — подходили к нынешней ситуации. Теперь он рад, что произнес их. Благодаря ему Валлас обладает ключом к разгадке тайны; если он как следует поразмыслит и сумеет им воспользоваться, то не пойдет по ложному пути. Жюару, однако, не показалось, что он заметил, чтобы специальный агент обратил особенное внимание на эту фразу.

На Коринфской улице доктор встретится сейчас с Даниэлем Дюпоном, в маленькой белой палате. Как заведено в клинике, он входит без стука. Профессор, который был спиной к двери, вздрагивает, услышав, как он входит.

— Вы напугали меня.

— Извините, — говорит Жюар, — я вхожу как к себе домой. Сам не знаю, где была моя голова.

Дюпон, должно быть, ходил взад-вперед от кровати к окну. У него недовольное лицо.

— С рукой все в порядке? — спрашивает Жюар.

— Да-да, все хорошо.

— Не лихорадит?

— Нет-нет, все очень хорошо.

— Вам лучше бы поменьше двигаться.

Дюпон не отвечает. Он думает о другом. Он подходит к окну, отодвигает одну из занавесок — всего лишь на несколько сантиметров — так, чтобы можно было посмотреть на улицу, не рискуя быть замеченным.

— Марша все не идет, — говорит он.

— Сейчас придет, — говорит доктор.

— Да… Ему следовало бы поторопиться.

— Но у вас есть еще время.

— Да… Но не очень много.

Дюпон отпускает край занавески. Легкая ткань падает так, что рисунок вышивки изменяется. Прежде чем полностью успокоиться, вся занавесь сотрясается несколькими мельчайшими колебаниями — быстро затухающими, — едва заметный трепет.

Профессор опускает руку с какой-то медлительностью, как человек, которому потом больше нечего делать — и у которого нет никакой причины торопить свои движения. Он ждет кого-то, кто не идет; чтобы скрыть свою нервозность — и частично совладать с нею, — он принуждает себя к этой чрезмерной замедленности. Он опускает руку.

Его рука, вместо того чтобы свободно повиснуть, снова поднимается вдоль бедра, задерживается у полы пиджака, приподнимает ее, снова спускается, снова поднимается, проходит мимо и в конце концов исчезает в кармане.

Дюпон поворачивается к доктору.

Он видит свое лицо в зеркале камина и, пониже, двойной ряд выставленных на мраморе предметов: статуэтка и ее отражение, медный подсвечник и его отражение, табакерка, пепельница, еще одна статуэтка — где прекрасный борец готовится раздавить ящерицу.

Атлет с ящерицей, пепельница, табакерка, подсвечник… Он вынимает руку из кармана и протягивает ее к первой статуэтке — слепому старику с ребенком поводырем. В зеркале отражение руки идет ему навстречу. На какое-то мгновение и та и другое застывают — в нерешительности — над подсвечником. Затем отражение и рука аккуратно совмещаются друг с другом на равном расстоянии от поверхности зеркала, на самом краешке мрамора и краешке его отображения.

Слепец с ребенком, медный подсвечник, табакерка, пепельница, атлет, давящий ящерицу.

Рука снова вытягивается к бронзовому слепцу — отображение руки к отображению слепца… Две руки, два слепца, два ребенка, два подсвечника без свечей, две терракотовых табакерки, две пепельницы, два Аполлона, две ящерицы…

Еще какое-то время он остается в выжидательной позиции. Затем решительно хватает левую статуэтку и заменяет ее; подсвечник встает на место табакерки, слепец на место подсвечника.

Табакерка, слепец с ребенком, подсвечник, пепельница, прекрасный атлет.

Он созерцает свое произведение. Что-то еще шокирует взгляд. Табакерка, слепец, подсвечник… Он меняет местами два последних предмета. Терракотовая табакерка и ее отражение, слепец и его отражение, подсвечник, атлет с ящерицей, пепельница.

Наконец он подвигает маленькую красную пепельницу на несколько сантиметров к углу мрамора.

Гаринати выходит из своей комнаты, закрывает ее на замок и начинает спускаться по длинной спирали лестницы.

Вдоль канала. Гранитные блоки, что окаймляют набережную; под пылью то там, то сям поблескивают черные, белые и розоватые кристаллы. Справа, чуть пониже, вода.

Электрический провод в резиновой изоляции вычерчивает на стене вертикальную черту.

Ниже, когда он проходит через карниз, он сгибается на девяносто градусов, один раз, второй. Но затем, вместо того чтобы описать входящий угол, отстает от стены и провисает дугой, в пустоте, сантиметров на пятьдесят.

Ниже, снова прикрепленный к вертикальной стене, он описывает еще две или три зигзагообразные дуги — чтобы возобновить под конец свой прямолинейный спуск.

Маленькая застекленная дверь издала протяжный скрип. Убегая в спешке, Гаринати открыл ее больше, чем следовало.

Куб серой лавы. Отключенный предупредительный звонок. Улица, пахнущая капустным супом. Грязные дороги, которые теряются вдали, в ржавой кровле.

Велосипеды, которые возвращаются с работы. Поток велосипедов струится по Циркулярному бульвару.

— Вы не читаете газет? — Бона нагибается к портфелю…

Гаринати затыкает уши, чтобы избавиться от этого надоедливого шума. На этот раз он действует обеими руками, которыми герметично закрывает голову с обеих сторон на целую минуту.

Когда он убирает руки, посвистывание исчезает. Он идет, осторожно ступая, словно опасаясь, что оно снова появится из-за слишком резких движений. Сделав несколько шагов, он снова оказывается перед зданием, из которого только что вышел.

Сделав несколько шагов, он замечает, подняв голову к сверкающему магазину, кирпичный особняк, который стоит на углу улицы Землемеров. Это не сам дом, а огромная фотография, умело расположенная за стеклом.