Антон Уткин - Самоучки

— Мне Пашка за вас говорил, — сказала она крикливо, — говорил, что приедете. Пойдемте, я борщ сварила, борща вам налью.

— Когда говорил? — спросил я слабея.

— Да когда ж? Когда брата привозил хоронить. В марте, что ли.

Я пошел за ней, на звук ее голоса, как крыса за Нильсовой дудочкой.

— А я слышала утром — то, как машины прошли, слышала, что остановились, а потом глянула — доски с окон кто — то посрывал. Кто — то, думаю, есть, дай схожу, — рассказывала она глубоким, но легким кубанским голосом, одновременно и высоким и грудным.

Ее жилище отличалось от Пашиного разве только тем, что содержалось в порядке. Такой же домишко, поставленный на высокий фундамент из гладких речных камней, два навеса для сена с острыми кровлями, беседочка, плодовые деревья и прямоугольная клумба с космеей на тонких высоких стеблях. Через двор, повиливая, бежал неширокий ручей, в чистой воде которого можно было порой заметить рябой бросок форели. Могилы тоже были, но здесь они отстояли от дома, едва заметные в зарослях кустарника.

Навстречу нам, потрясая лохматой головой, выскочил огромный кавказец. Она взяла его на ржавую цепь, и скоро он улегся в тень, положив морду на мохнатые лапы. За ней я пересек дворик, наступая на тень от бесплодного винограда, которая дрожала на утрамбованной каменистой земле рыболовецкой сетью. Среди оснований фундамента выделялся один круглый обработанный камень, имеющий форму таблетки сухого спирта, увеличенной стократ. Его поверхность была сплошь иссечена выемками, как будто острием стамески.

— А, это от черкесов остался, что раньше здесь жили, — пояснила женщина. — Мельница. — Она приблизилась и тоже посмотрела на жернов и потрогала выемки пальцами.

На камне, в промежутках тени, плавали разводы солнца, словно жернов лежал в неглубокой прозрачной воде. День был ясный, но не жаркий.

Мы зашли в комнату, служившую сразу и спальней и кухней. Солнце лежало на широких досках пола прямоугольными трафаретами, растягивая форму окошек. Плетеная проводка, вылезая из — под черного выключателя, взбиралась по стене и на потолке заканчивалась патроном и лампочкой в абажуре зеленой гофрированной бумаги.

Перед тем как меня позвать, она лущила кукурузу. Посреди комнаты стоял эмалированный таз, до половины засыпанный бледно — янтарными кукурузными зернами. Над тазом стояла табуретка, и на ней лежал початок в листьях настолько сухих и тонких, что они напоминали оберточную бумагу.

— Вы бы рассказали мне, что он здесь делал, — попросил я.

— Делал что? — Она бросила початок в таз и присела на табурет. — Брата — Вовку — зарыл, — сказала она. — С дедом моим ямы копали.

Я припомнил холмики, показавшиеся мне свежее остальных.

— Ямы? — спросил я. — Почему ямы?

— Одну Володе, — пояснила она степенно, — другую себе. Вторую — то себе насыпал.

— Как себе? — На секунду мной овладело смятение.

— Сам себя похоронил, — усмехнулась она.

— Но простите… — Я пришел в замешательство. — Он в Москве похоронен, на моих глазах.

Она пожала плечами и ненадолго задумалась.

— Видать, мертвый уже отсюда поехал, — рассудила она.

Что — то ведь хотела она сказать?

— Сам он, сам. — Она посмотрела на меня с удивлением, как будто только сейчас, после того как она все объяснила, до нее дошел смысл вопроса.

Она совершенно не стояла на месте: когда она отворачивалась или выходила за чем — нибудь на крыльцо, ее низкий голос глухо доносился до меня из солнечной тишины, когда была внутри, он гудел, как линия высоковольтной передачи.

— На охоту с дедом моим сходили на Кислый. Джайрана принесли. Там источники, нарзан по скале течет, потому Кислый называем. Пастухи там балаганы поставили, балаганы теперь стоят, есть где побыть… Дед мой туда пошел — то. Сегодня утром ушел, дня два, может, и проходит.

— А чего там звезда стоит, я видел?

— Так памятник. Тут немец шел через перевалы, к морю хотел, а наши — то не пускали. Ох, сильно бились! Это оружие потом горами, горами лежало. Все понабрали. — Она махнула рукой в сторону самого села и позвала меня во двор. — Я тогда девчонка была. Помню, здесь шел командир и с ним матрос. Наши. Так немец ему прямо в рот попал. Прямо в рот. Командир этот рот открыл, сказать хотел что — то матросу — то, и он прямо в рот попал. Вот здесь он упал. — Она стала озираться и вспорола воздух полной рукой. — На этом самом месте. Во — он горка, видите? Оттуда тот немец стрельнул.

— Да.

Она указала на лысую вершинку, подступы к которой по траверсу террасами закрывали осыпи крупных бледно — розовых камней.

— Так он потом за изгородью у нас лежал, мать плащ — палаткой его накрыла. Часа два лежал, потом забрали его от нас… А мы — то подкрадемся и эту палатку — то поднимем и смотрим на него, смотрим. То — то дуры… Дети, чего мы там понимали. Да все равно страшно. — Она присела на минуту. — Здесь у нас два раза немцы прорывались, как его, главный город у грузин, из Тбилиси из этого курсантов привезли, там у них училище было, с голыми руками на перевал ползли, все молоденькие ребятки, так их одними камнями побили, немцы — то, сверху камни катили, да еще и смеялись. Без числа потом лежали, без числа… Так — то оно.

— Сколько же?

— И — и, милый ты мой, кто же их считал? — Она коснулась щеки согнутыми пальцами и проговорила нараспев, качая головой: — Все горы тут косточками усеяны. А то, абхазцы — пастухи говорят, что ни лето, из ледника вытаивают. Подумать страшно. Мы иной раз пойдем с моим да закопаем. А как хоронить? Мы что, понимаем в них, что ли? Так, откинешь с дорожки, и на том спасибо. Раньше туристы ходили, хоронили, звезду вон поставили, с девушками, с гитарами, а теперь никто и не ходит — боятся… Не ходит и песен не поет, — повторила она и, вздохнув, встала со стула.

— Да, — заметил я, — сейчас, пожалуй, еще страшней.

— Ничего, — сказала она спокойно. — Имеем оружие, имеем кони…

Солнце переместилось, переливаясь между ветвей и в прорехах сенного навеса. Его блики, рассеянные на листве, таяли на глазах, будто высыхали, испарялись. Тени развернулись и стали еще длиннее. Окаймленные движением листьев, они трепетали на белых стенах домика, на траве и — едва различимые — на черно — жирном рубероиде, которым была затянута стенка сарайчика.

— А то пограничники… видели пограничников?

— Да.

В распахнутую дверь к нам вторгался шорох травы и листьев под солнечным ветром, голоса птиц, все это перемешивалось, сливалось в неровный ликующий гул. Казалось, что шуршат даже тени, прозрачные рядом и черно — синие вдали, образуя мягкий фон, который и создает особую, напитанную солнцем, вязкую послеполуденную тишину. В этой дремучей ленивой безмятежности возникали мимолетные звуки, неуместные и одинокие, как одинокие кусты в степи.

— Вот. Пограничники, — сказала женщина. Она вытащила из — под стола ведро, липкое и блестящее по верхнему ободу, над которым закружили согнанные мухи. Одна муха села мне на колено и деловито ползала по остро выступающей чашечке.

— А вы как думаете, есть бог? — спросил я сам не знаю почему.

— Я — то? — Она немного смутилась и улыбнулась застенчиво, как будто речь зашла о первой любви. — Вроде и есть, да никто ж не видел. А сказать что нет — нехорошо. — Она задумалась и остановилась с тряпкой в руке, прижав ее к фартуку. — Так. Живем…

Загремела цепью собака, вышла на солнце и потянулась.

— А верить — то надо, — сказала она, отвернувшись к вершинке, где когда — то сидел немецкий снайпер, и глядя туда из — под жесткой, дубленой руки.

Я положил локти на колени, и муха взлетела с встревоженным жужжанием.

— Так нет же бога, — усмехнулся я, уткнувшись в ботинки. — В кого верить?

Она вернулась к столу и стала, глядя в окно.

Изнутри оконные рамы были выкрашены синей краской. Через окно нам был виден участок двора. В огороде, окропленная солнечными брызгами, стояла шалашиками срубленная кукуруза. Ветерок, налетавший несмелыми порывами, украдкой шелестел сильно высохшими длинными и узкими ее листьями.

— Просто верить. Без бога.

— Часто он к вам заходил?

— Да заходил, а как же. С дедом с моим все они… Да и так заходил…

Она вышла на крыльцо и выплеснула в цветы бурую воду из ведра.

— А что говорил?

— Говорил, что… Ничего он не говорил. Все сидит и молчит. У окна любил сидеть. Бумажка его у меня лежит. Посмотри, может, что важное написано. — Она подошла к фанерному буфету и стала рыться на полках, сгребая пустые банки от кофе, открытки, коробки монпансье, съеденных давным — давно, пластмассовые коробочки неизвестного предназначения — словом, все то, что в сельских домах на подобных полках хранится навалом. — Все, бывало, что — то черкал на ней. Цифры какие — то.