Карл-Йоганн Вальгрен - Водяной

Письмо было на шести страницах, и я разбиралась в нем не меньше часа. Это у него от отца — тот тоже писал с трудом, будто сражаясь с каждой буквой.

Но в общем все ничего, писал Роберт. Им в основном занимается отец семейства. Он увлекается стрельбой из пневматического оружия и берет Роберта с собой в тир. Оказывается, Роберт, несмотря на очки, хорошо стреляет, и теперь он регулярно ходит в этот клуб со сводным братом, Эриком. Я прочитала «сводный брат», и мне показалось, что это словосочетание отдалило брата от меня еще больше.

Эрик — ровесник Роберта. Эрик очень избалован, ему покупают фирменную одежду, которая потом достается братику — он меньше ростом. Есть и старшая сестра, Элинор, учится на первом курсе гимназии и занимается конным спортом… Поначалу она вообще не обращала на Роберта внимания, считала, должно быть, что его скоро кем-нибудь заменят, поэтому не стоит тратить на него силы. Но со временем стало лучше.

Он очень скучал по мне в первые месяцы. А особенно на Рождество. Наши-то рождественские застолья в Скугсторпе обычно заканчивались пьянкой, но сидеть одному посреди чужого счастья и смотреть, как другие обмениваются рождественскими подарками, еще хуже. Ему, правда, подарили замечательный модельный набор — истребитель «Мираж». И еще сорочку «Лакост» — Эрик ее не носил, ему купили сорочку еще давно, а теперь оказалось, что он из нее вырос.

Но постепенно братик привык. С каждой неделей становилось легче — и в школе, и дома. У него своя комната, где он повесил подаренные мной когда-то постеры Майкла Джексона. Комната намного больше, чем была у него в Скугсторпе, с отдельным входом и даже со своим туалетом.

Труднее всего с приемной матерью. Она не то чтобы плохо к нему относится, но ей как-то все равно. И всегда принимает сторону родных детей, если возникает ссора, а их в первое время было немало. Приемный брат считал, что это несправедливо: у Роберта собственный туалет, а у него нет. То начинался спор, кому первому идти в душ, то не поделят ветчину или сыр за завтраком. Сводная сестра Элинор говорит, что он слишком много ест, и мать ей поддакивает. Но это неважно, он ее понимает. Я же сам, писал Роберт, всегда буду за тебя, даже если ты и не права.

Я стояла у окна своей комнаты в таунхаусе в Буросе, читала письмо от брата и никак не могла поверить, что прошло всего пять месяцев. Время тянулось, как в пожизненном заключении. И я не имела ни малейшего представления, когда же я увижу его снова — через месяцы… а скорее всего, годы.

В школе его определили во вспомогательный класс. Некоторых учеников он побаивался, особенно одного здоровенного парня по кличке Шланг. У этого Шланга ни с того ни с сего возникали припадки ярости, и он бросался на одноклассников, в том числе и на Роберта. Другие, слава богу, не обращают на него внимания. Но, может быть, к нему относятся хуже, чем ему кажется, потому что он не все понимает. Сконский диалект очень сильно отличается от нашего. Это как отдельный язык.

Но самое главное — приемные родители купили ему в Дании новые очки, очень модные, бифокальные, и для дали и для близи одновременно. В Дании все дешевле, пояснил Роберт, в том числе и очки. Они ездят в Эльсинор за покупками раз в неделю и иногда берут его с собой. Так что он все равно побывал за границей, и та несостоявшаяся поездка в Копенгаген в шестом классе его уже не бередит.

Я читала письмо и представляла брата среди всех этих чужих людей, в унаследованной сорочке «Лакост» и новых очках. Я знала, как много значат для него все эти мелочи, но он не понимал, что это цена нашей разлуки.

Мой адрес он узнал неделю назад — на пасхальные каникулы его навестила мать. На час, не больше — торопилась на поезд назад, в Линчёпинг. Она была какая-то пристыженная, писал брат. Но не потому, что от нее пахло спиртным, а от нее пахло. Без конца повторяла, какая она неудачница, даже не может позаботиться о собственных детях. Роберт спросил ее обо мне, где я живу, как у меня дела и когда мы увидимся… Она отвечала неопределенно, вокруг нас развели какие-то тайны — еще не завершилось оформление опекунства. Но под конец мать, чуть ли не оглядываясь, дала ему мой адрес. Для меня это прямо непостижимо — мало того что нас разлучили, но еще и скрывают друг от друга.

Я и без него знала, что мать в Линчёпинге — она звонила несколько раз, но не рассказывала, что там делает и видится ли с отцом. Мои приемные родители тоже ничего не знали или притворялись, что не знали, а на самом деле просто не имели права рассказывать.

Последний раз она ни с того ни с сего заявила, что хочет отказаться от опекунства и вернуть нас к себе, но сразу это не получится. Она якобы подписала все бумаги, но изучение обстоятельств и возможностей вернуть нас матери может тянуться годами. Изучение обстоятельств… Можно себе вообразить, что они там наизучают.

Я сложила письмо и посмотрела в окно на ухоженный палисадник. Роберт ничего не написал про события на хуторе, ни слова про водяного, о котором я в конце концов ему рассказала… но, может быть, это слишком тяжело для него? Мы решили никому не рассказывать ни о том, что собирались сделать с ним Герард и его прихвостни, ни о том, как все кончилось. И не потому, что посчитали, что справедливость восстановлена, а чтобы избежать бесконечных дознаний. Мы не хотели, чтобы на нас смотрели как на нуждающихся в срочной помощи… но мало чего добились. Нас все равно разлучили.

Начиналась весна. Из земли уже торчали крепкие стебли тюльпанов с намечающимися бутонами. Гуннар ходил с триммером — выравнивал газон. Для Роберта приемные родители уже стали отцом и матерью… а я никогда не смогу назвать Гуннара отцом. И женщина в гостиной, разбирающая выстиранное белье под звуки радио, никакая мне не приемная мама. Это Анни, жена Гуннара, мать Ларса-Инге. Ларс-Инге на три года старше меня, у него большая комната в полуподвале.

И я хожу в ту же школу, которую он кончил. И даже классный руководитель тот же, учительница обществоведения по имени Соня. Почти все ученики в классе из нашего района, и все хорошо знают Гуннара — раньше он был тренером по футболу в старших классах. Это и мне добавило статуса. Никто меня не трогал, но все сторонились, особенно эти типичные девчачьи группки.

И мне тоже нравился Гуннар. Молчаливый, спокойный. Он работал на фабрике в городе, а все свободное время посвящал своему «мерсу», который сам привез из Германии. Иногда он бросал на меня странные взгляды, будто хотел спросить о чем-то, но пока не знал о чем. Но принимала решения Анни, а не Гуннар. Она работала добровольно в Красном Кресте и в один прекрасный день заявила, что настало время сделать что-то общественно полезное, например взять опеку над девочкой из проблемной семьи. Но когда я у них поселилась, интерес ее быстро остыл. Она держалась вполне корректно, но старалась меня избегать.

А Гуннар всегда старался помочь, со школой или вообще с какой-нибудь бытовой ерундой, все спрашивал, что я собираюсь делать в будущем. За день до того, как пришло письмо от брата, рассказал, что на фабрике ищут замену на лето, так он, если я захочу, поставит меня в самое начало списка. Я согласилась. Летняя работа — это уже похоже на начало новой истории…

Я легла. С тех пор как меня поместили в эту семью, я проводила в кровати почти все время. На ночном столике лежал школьный каталог из Скугсторпа, открытый на групповом фото седьмого вспомогательного. Смотрю на этот снимок и тут же начинаю хлюпать носом. Это единственная фотография брата у меня, если не считать старого паспортного снимка из фотоавтомата в «Домусе». Сидит на коленях в первом ряду в своих немыслимо безобразных, заклеенных в пяти местах скотчем очках, в окружении одноклассников, которых все называли идиотами и недоумками. Не проходило дня, чтобы он не слышал какую-нибудь обидную кличку, и все равно на губах его улыбка, словно он не теряет надежды, что в этой жизни когда-нибудь все повернется к лучшему.

Странно, и даже очень, — последним человеком, которого я встретила в Фалькенберге, был Ула.

Прошел месяц после пожара на заброшенном хуторе, мы с Робертом прошли шлюзование, как они называли временное жилье, пока оформляются бумаги, и на следующий день должны были разъехаться кто куда, каждый в свою приемную семью. Ула ждал кого-то в «Короне», увидел меня через витрину и помахал рукой.

В газетах уже появилось несколько статей. В обвалившемся погребе погиб подросток. Ула сказал, они с Педером настолько испугались, что никому не решались рассказать. Больше недели ходили самые разные слухи — Герард исчез бесследно, их с Педером расспрашивали — и дома, и в полиции, — но они не обмолвились ни словом, пока следствие не установило, что тот день они провели вместе. И они решили расколоться, но выложили, так сказать, упрощенную версию несчастного случая. Они якобы там играли, Герарду пришла в голову мысль поджечь погреб, он спустился туда, а погреб обвалился. А молчали они потому, что испугались, что в смерти Герарда обвинят именно их.