Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)

вполне равнодушен ко мне и всецело в трудах…

И это отрадно. Он дальше прорвется, чем я,

поскольку цветет, не впуская ни дребезг, ни лязг,

как дикий пунцовый гранат средь кладбищенского забытья,

нет, как золотистый шафран в азиатских предгорных полях.

Единственный, с кем говорю как с маньяком маньяк,

а впрочем, с ним можно и не говорить никогда:

ведь самодостаточен в поле бумажном пасущийся знак

и от кислорода не требует клятв боевая подруга — вода.

                           *      *

                               *

                                 Б. Л.-Б.

Вот часовой, обставленный тулупом,

у КПП; стоймя в снегу лопата;

тот с гречкою котел, тот с рыбным супом

в обитой жестью кухоньке стройбата.

Терпеть — неразогбенным и бездумным…

На праздник здесь пельмени-самолепки.

Так говорят с глухим и слабоумным,

как с салабоном говорят в учебке.

Бездумным: безгранично и упорно

ждать, как на запасном пути — вагоны…

Слежавшаяся, выцветшая форма;

совсем недалеко укрепрайоны.

Соседних сопок ржавчатая охра

с кипрейной — к ветру! — роскошью заката:

огнем морковным ослепляют окна

общаги офицерской, медсанбата.

Все лица пальцев, полные вниманья,

там, в валенках, зажаты, сиротливы.

Как передать объемный клуб дыханья,

его корпускулярность и разрывы?..

Не вспоминать про плитку в станиоле,

про вкус ее — кофейный, нет, ванильный…

С пятком консервных банок в солидоле

тоскуя, дембеля гудят в гладильной.

Всю ночь (в казарме сонной — запах пота,

снов золотые протоплазмы, блямбы)

на проводах мотается у входа

решетчатый стакан висячей лампы.

Дурят, смещаясь, оружейки стены,

рябит, двоится яблонька в известке,

все снится гибель Солнечной системы,

и вспышки пчел, и сам на треть из воска,

здесь в валенки вмерзающий, недвижный,

как Ерофей Хабаров у вокзала…

Тяжелой сумкой снег цепляя пышный,

на волю повариха почесала…

И что там письма, в гарнизоне бляди,

товарищ старшина песьеголовый, —

дожить, дошкандыбать, смести не глядя

все, что поставят — в как его? — в столовой…

Что детство, чай с малиной, дрянь касторки

пред зверской жаркой зыбкостью матраца?..

…Чуть свет оскриплым строем от каптерки

отправятся взвода на чистку трассы.

                           *      *

                               *

Микадо, со львом дареным в мерцающем сне паря,

напомню: еще просила о Шилке и об Ононе…

Глохнет в тумане колокол буддийского монастыря:

сонного сердца ритм — в “Адажио” Альбинони;

но чей мне, и чудный и грозный, в мелодии слышится шаг?

ах нет, не по мраморной крошке садовой — к сосуду клепсидры:

там склянки ночные, и утром приспущенный флаг,

и вздох уходящей в морскую пучину — эскадры…

Микадо, я с передышками почти целый день реву:

одеколон умершего мужа душист, как прежде!

Говорю: “Люблю эту ветку метро… Ах да, я на ней живу…”,

ночуя у Вас, на рассвете бегу к осуждающе ждущей одежде.

Микадо с изысканным вкусом, мне мил корабельный уют:

барометр и карта, Ваш глобус-ночник несравненный…

Гобои, виолы и флейты барочной музыки поют

о фундаментальном, ученый микадо, порядке Вселенной.

Мир ловил меня, милый микадо, но щадил: оставлял окно —

в нем коричневый бархатный шомпол рогоза ль, с пыльным носом ли дева

                                                                                                                                ампира…

Даже если спалить лягушиную шкурку, на рассвете уйду все равно —

с трансформаторной медью волос, в ртутной гильзе дождя — по проспекту

                                                                                                                                Мира.

Я пугаюсь подарков судьбы — мне их стали так щедро дарить…

Я боюсь, что люблю Вас… Всего-то, уж коль разобраться:

Вы единственный, с кем по ночам хорошо говорить,

хорошо тонким сном засыпать и — о, как хорошо просыпаться!..

                           *      *

                               *

                                 Ю. Н. Б.

Ты стал таиться. О, не бойся испугать:

я твой состав теперешний не знаю,

но коль его способен напрягать —

рисуй, я объясняю,

на потных стеклах — не звезду! но крест

или латиницей — по буквам: O L G A…

От сетки панцирной — арабский ржавый текст

здесь, на матраце волглом.

На волейболе пялиться на ильм,

а не бежать с мячом — мне было лучше.

Ты вряд ли помнишь мой любимый фильм

“Под раскаленным небом” Бертолуччи.

Там женщина — не я и все же я,

и муж ее — да нет, не ты, но все же…

Он умер от Господнего копья —

холеры? — в форте, на бедняцком ложе.

И женщина — нет, все-таки не я,

ушла, ушла с верблюжьим караваном…

Я после светопреставления

в каком-нибудь отельчике поганом

хочу с тобой проснуться, все равно —

в Алжире ли, в Панджшере ли, в Танжере,

в Ужуре… полосатый свет в окно

и роза бархатистая в фужере…

Чтоб темный сарацинский интерьер,

зеленый ромб атласного алькова,

не синий, не бордовый… Что такого?

Сейчас шикуют в бывшем эСэСэР,

хотя бы и в Ужуре все толково,

там, в Красноярском крае, например…

…Я осенью поставлю над тобою крест,

как надо, закреплю его в бетоне.

Прости, что над тобою не играл оркестр

“Адажио”, к примеру, Альбинони,

где музыка объята, как трава

корпускулярно-власяным туманом.

Настолько шумной стала голова,

что с нею я хожу, как с океаном,

в виски стучащим Тихим океаном…

Прости меня, что все-таки жива

и, как во сне, пошла за караваном.

Когда уже казалось, что я опустился на самое дно, снизу постучали.

Станислав Ежи Лец.

Друзенко Анатолий Иванович родился в 1940 году. Закончил МГУ. В 1961 — 1998 годах работал в газете “Известия”. В “Новом мире” печатается впервые.

Когда этот номер готовился к печати, пришло горестное известие о скоропостижной смерти Анатолия Ивановича. Редакция выражает искреннее соболезнование родным и близким нашего уважаемого автора.

1976-й.

Расцвет застоя.

Брежнев еще сам застегивает ширинку.

На Пушкинскую присылают Алексеева.

Кадровик носит ему личные дела сотрудников: новый Главный знакомится с коллективом.

Редакция в шоке.

Оптимисты сокрушаются:

— Это конец!

Пессимисты успокаивают:

— Это только начало.

Новый Главный интригует Олега Павлова, спецкора-аграрника. Белокурая бестия, он на дух не переносит начальников. Особенно тех, чьи портреты таскают на демонстрациях, и они болтаются в толпе, как… в проруби.