Геннадий Лазарев - Боль

Венка вовсе и не хотел — слезы сами. Жалко, что он совсем не взрослый. Кто будет слушать такого?..

— Я вот пропишу папане, — сказал твердо сквозь зубы, — как вы, Борис Егорович, цените свои сети, а как — мои руки! Пропишу, пусть на войне узнает… — Разжал кулаки и показал кровоточащие ладони.

Зинаида брезгливо поморщилась. Борис Егорович торопливо пригнулся, взял в каждую руку по лещу, затолкал в авоську.

— Нет уж, нет! — выкрикнул Венка, распаляясь. — Не купите! Что заработал, возьму. А это… — подцепил лещей за жабры и швырнул к ногам Бориса Егоровича. — На, подавись… броневик несчастный!

Обрадовавшись сравнению, Венка рассмеялся. Без зла, просто сделалось ему вдруг легко оттого, что а вот он не такой.

Борис Егорович ушибленно молчал. Зинаида громко зашептала:

— Ты еще обзываешься, щенок поганый! Ну-ка, выдь отсюда!

Вцепилась, потащила со двора. Венка вырвался, схватил авоську и, не сворачивая, будто идя на таран, метнулся к воротам. Хозяйка не выдержала, отступила. Кося глазами на окна — пусть видит и Веруся, Венка как на плацу, прошагал строевым и с треском захлопнул калитку.

«Это она меня, что ли, щенком обозвала?» — вспомнил вдруг. Остановился. Охвативший азарт требовал действий. Выбрав камень покрупнее, с силой замахнулся, целя в крышу. Пусть прогромыхает по железу на весь переулок! Пусть знают, что Венку Смелякова можно обсчитать, но оскорблять себя он не позволит. Никому!

Камень, скользнув в испачканных рыбной слизью пальцах, описал крутую дугу и врезался в окно террасы. Со звоном посыпались осколки стекла. Стало тихо-тихо, как ночью на пруду.

Венка обомлел. Чтобы не видеть в окне безобразной дыры, машинально, по-девичьи закрыл лицо руками. Сейчас выйдут хозяева… Он не хотел! Скажет, что сегодня же выставит стекла в зимних рамах и принесет… Иначе где же его взять, стекло? Сейчас они выйдут… Хозяйка, наверное, будет кричать…

Венка ждал. У него уже не было сил, ждать…

Дом молчал. Только звякнул чуть слышно задвигаемый засов…

Венкина мать на завод не пошла, рассудив, что домохозяйке доверят только швабру. А цену себе Соня знала. «Шваброй пусть командует неумеха!» — заключила она и без особых сомнений устроилась на мельницу.

Разве женское это дело — таскать мешки? Однако такой порядок: не сумел заставить сдатчиков — носи на своем горбу. А как заставить, если зерно везут то старики хворые, то мальчишки голенастые, которые только в рост пошли? Им бы лето мячик погонять, в речке поплавать да молочка вдосталь… А тут — мешки по три пуда! Надорвутся — какие из них потом мужики!

Раз приехали так же вот, просо привезли. Господи, из-за телеги его чуть видать, возчика! Пиджак ниже колен, лаптенки разбиты. «Ты что, или пехом? — спросила. — Неужто лаптей не жалко?» — «Лапти, — говорит, — дело наживное! Коня, тетенька, надо беречь, а не лапти». И ведь еле уговорила отойти от воза, пока разгружала. Потом ушла за угол, где лопухи, и давай реветь. От жалости и к мальчонке этому…

Заработок на мельнице — слезы. Хотя и с хорошими деньгами не разбежишься: на прилавках — шаром покати, продавщицы только зенки продают да тыквенные семечки лузгают.

Все бы ничего — надорвалась, нутро будто болячка. Иной раз упасть бы в лопухи, да чтоб подольше не нашли. Ан, нет — паровоз под парами около склада! Машинист, креста на нем нет, матерщинник, лучше не связываться, но и тот плюнет — и вместе с бабами мешки с мукой в вагон таскает.

А где легче? В войну работа везде до седьмого пота. И никто ее за тебя не придет и не сделает.

Выпадали на мельнице и праздники. Мучная пыль штука вредная, куда хочешь пробьется. Как забьет механизмы, что те аж поскрипывать начинают, ток выключали. Пыль, где скребками, где щетками, — в берестяной туесок. Из нее разрешал директор лепешки печь.

Удалось однажды полакомиться и Венке.

Вот был обед! Лепешки, с пылу, с жару, горкой высились на выскобленном добела столе и по-домашнему надежно пахли хлебом. Женщины судачили без умолку и, кажется, не замечали гостя. А он и рад! Сначала стеснялся. Но мать, вся такая родная со своими гладко причесанными волосами и воткнутой в них давнишней-предавнишней гребенкой, ласково шептала:

— Ешь, Веня, ешь… Не робей…

Венка вспомнил было о сдобных булочках, которые мать пекла к пасхе и первомайским праздникам, но решил, что нет: тем, довоенным, булочкам далеко до нынешних лепешек! Булочки очень уж воздушные, проглотил — и не слышно. От лепешек, правда, на зубах подозрительно похрустывает, зато в животе тепло и уютно.

Однажды мать вернулась с работы раньше обычного. Достала из сундука теплое белье, стала штопать старенькую фуфайку. Венка учил уроки, и тому, чем она занимается, значения не придавал — мало ли работы по дому. Случайно взглянув, увидел — мать плакала. Спросил, обеспокоясь:

— Мамань, ты чего?

Соня проговорила дрогнувшим голосом:

— На Оку отправляют, сынок! Рвы против танков копать. Немец-то, слышь, с Тулы в обход Москвы собирается! Ты-то как, Веня? Не на кого мне тебя оставить…

— Что я, маленький! — обиделся Венка.

— Не такой уж и большой, — вздохнула мать и с горечью добавила: — А Прасковья вон Жилова откупилась! Справку дали, и что сердце, и что тяжелое нельзя…

— Как же так, мамань? — возмутился Венка. — Тетка Прасковья не старее тебя…

— Не знаю, сынок. Трудное это дело…

Откуда было знать Венке об участковом враче…

При эвакуации Вера Ивановна бросила все, успев положить в мужнин саквояж лишь самое необходимое. Податься ей было некуда, поехала к двоюродной сестре. Но та сама ютилась с ребятишками в махонькой заводской квартире.

Вера Ивановна не выдержала неудобств коммуналки и сняла комнатку в домике с садом у пожилых хозяев.

По вечерам, уткнувшись в провонявшую чужим духом подушку, горько рыдала. Весело жилось в Киеве! Шикарная квартира с ванной, поклонники, добрый и славный муж… Взамен — подумать только! — четверть буханки сырого, как глина, хлеба и мизерная ставка участкового врача.

Вера Ивановна осунулась, подурнела, округлости ее пышного тела опали как сугробы на весеннем солнце. Выкупая хлеб загодя, она к концу месяца осталась ни с чем, и дня через два голодной жизни решила с отчаянья устроить себе праздник, может, последний… Подкараулив, когда хозяйка ушла то ли на базар, то ли еще куда, проскользнула в горницу. Небритый хозяин подшивал около окна валенки. Конечно, он даже отдаленно не был похож ни на одного из ее поклонников, но откровенный ее замысел раскусил сразу.

— Ты эта… того… — Он испуганно замахал руками. — У нас этого добра у Ксюши сколько хошь! Хоть пруд пруди!

Вера Ивановна жалко, обессиленно заплакала от стыда и обиды и… попросила поесть. Хозяин поспешно отбросил валенок и, привычно и складно матерясь на войну и на всю эту проклятую жизнь, ушел за перегородку. Скоро вернулся и протянул Вере Ивановне большую еще теплую картофелину с лопнувшей кожуркой.

— Ты эта… того… поешь… А нам, — можа, спиртику?.. Болячки-то, небось, обмываешь? А ты больного не обмывай — сами заживут. Спиртику бы… А твое добро нам нашто? Я, вишь ли, того — к Ксюше привычный…

А на другой день, когда какая-то тетка попросила у нее справку об освобождении от тяжелого труда и сунула кусок сала, Вера Ивановна даже глазом не моргнула — взяла.

Вскоре тетка потребовала продления. Вера Ивановна, боясь разоблачения, выдала справки теперь уже и тетке, и ее здоровой, как гренадер, дочери. А они, оказывается, только тем и занимались, что спекулировали сахарином, мылом и чем придется.

В медицинской комиссии при военкомате, членом которой ее назначили, за ошибку в диагнозе можно было поплатиться головой, и она зря не рисковала. Но салом ее теперь было не взять. Предпочитала колечки, сережки, монеты с изображением российских венценосцев.

Когда стали посылать на строительство оборонительных сооружений, Вера Ивановна уже в первый день работы комиссии выписала не меньше двух десятков справок. Среди клиентов были и ее подопечные. Особенно понравилась ей Жилова. Уж очень та была щедра.

Утром Венка провожал мать. Он нес мешок с ее пожитками. Соня отплакала свое за длинную ночь, все передумала, и сейчас шла, как солдат в отступлении, не выбирая дороги. На плече, как винтовка, лопата.

По еще незаснеженной земле ветер перегонял жухлую листву. Тускло блестели покрытые льдом лужи. Мутнело холодное солнце.

Народ стекался на площадь. Строились в колонны. В колонне, где мать, одни женщины. В соседней, справа — парни и девчата из техникума. Слева — пацаны из ремесленного училища. Этих можно узнать без труда по телогрейкам и кокардам на шапках в виде сложенных крест-накрест молоточка и гаечного ключа. Стоят хмурые, важные, словно все теперь зависит только от них.