Николь Краусс - Хроники любви

Утром 19 сентября, перед походом в класс рисования, я проснулся в сильном волнении. Я оделся и позавтракал метамуцилом.[7] Потом пошел в ванную и стал с нетерпением ждать результатов. Прошло полчаса — и ничего, но мой оптимизм не убывал. Потом все же выдавил из себя несколько комочков. Полный надежды, стал ждать дальше. Может, я умру, сидя на унитазе со спущенными штанами. В конце концов я провел там столько времени, что возникает другой вопрос: кто первый увидит меня мертвым?

Я протер все тело губкой и оделся. День медленно катился дальше. Прождав сколько хватило сил, я поехал на автобусе через весь город. Объявление из газеты, сложенное квадратиком, лежало у меня в кармане, и я несколько раз вынимал его, чтобы посмотреть адрес, хотя уже знал его наизусть. Нужное мне здание я искал довольно долго. Сначала решил, что тут какая-то ошибка. Я трижды прошел мимо, прежде чем понял, что это должно быть оно. Старый пакгауз. Ржавой входной двери не давала закрыться картонная коробка. На мгновение я вообразил, что меня заманили сюда, чтобы ограбить и убить. Представил себе собственное тело, лежащее на полу в луже крови.

Небо потемнело, начинался дождь. Я был рад ощущению ветра и каплям воды на лице, раз уж мне оставалось жить совсем недолго. Я стоял там, не решаясь ни войти, ни повернуть назад. Наконец я услышал смех, доносившийся изнутри. Видишь, ты смешон, подумал я. Потянулся к ручке, и тут дверь распахнулась. Вышла девушка в свитере, который был ей велик. Рукава засучены. Руки тонкие и бледные. «Вам помочь?» — спросила она. Свитер, в крошечных дырочках, доходил ей до колен, под ним была юбка. Несмотря на прохладную погоду, ноги у нее были голые. «Мне нужен класс рисования. Я по объявлению в газете, может, не туда пришел…» — я полез в карман пальто за объявлением. Она махнула рукой наверх. «Второй этаж, первая комната направо. Но занятие начнется только через час». Я поднял глаза на здание и сказал: «Я боялся заблудиться, вот и пришел пораньше». Она дрожала. Я снял свой плащ. «Вот, наденьте это. Вы заболеете». Она пожала плечами, но плащ не взяла. Я держал плащ в вытянутой руке, пока не стало ясно, что она его не возьмет.

Больше говорить было не о чем. Рядом была лестница, так что я пошел наверх. Мое сердце билось от волнения. Я думал, может, уйти: мимо девушки, вниз по замусоренной улице, через весь город, обратно в квартиру, где меня ждала недоделанная работа. Глупо было рассчитывать, что они не отвернутся, когда я сниму рубашку, спущу штаны и встану перед ними нагишом. Что, я думал — они посмотрят на мои варикозные ноги, на мои волосатые, обвисшие кнейделах[8] и начнут рисовать? И что? Я не повернул назад. Я крепко взялся за перила и стал подниматься. Слышно было, как дождь стучит по застекленной крыше, через которую проникал мутный свет. От лестничной площадки шел коридор. В комнате слева какой-то мужчина писал маслом на большом холсте. Комната справа была пуста. Там стоял задрапированный черным бархатом подиум, а вокруг беспорядочно стояли складные стулья и мольберты. Я вошел туда, сел и стал ждать.

Через полчаса начали собираться люди. Какая-то женщина спросила, кто я. «Я здесь по объявлению, — сказал я ей, — я договаривался по телефону».

К моему облегчению, она, похоже, поняла. Показала мне, где переодеться — в углу, отгороженном занавеской. Я вошел туда, и она задернула ее за мной. Я слышал, как она ушла, но все еще стоял неподвижно. Прошла минута, и только тогда я разулся. Аккуратно поставил ботинки, засунул в них носки. Расстегнул рубашку и снял ее; там была вешалка, на нее и повесил. Послышался скрип стульев. Кто-то засмеялся. Неожиданно я понял, что мне уже не так хотелось, чтобы меня увидели. Мне хотелось схватить ботинки и выскользнуть из комнаты, сбежать вниз по лестнице и уйти подальше отсюда.

И что? Я расстегнул молнию на брюках. Тут я задумался: что в данном случае означает «обнаженный»? Они действительно ждали, что я сниму нижнее белье? Я стал размышлять. Что, если они ожидали увидеть меня в нижнем белье, а я выйду с болтающимся сами-знаете-чем? Я достал из кармана объявление. «Обнаженная модель» — говорилось там. Не будь идиотом, сказал я себе. Это не какие-нибудь любители. Я уже спустил трусы до колен, когда вновь услышал шаги женщины. «У вас там все в порядке?» Кто-то открыл окно; шел дождь, и мимо прямо по луже проехала машина. «Да-да. Я выйду через минуту». Я опустил глаза и увидел пятнышко. Кишечник. Он не перестает меня ужасать. Я снял трусы, скомкал их.

Я подумал: может быть, я все-таки пришел сюда умереть. В конце концов, этот пакгауз я никогда раньше не видел. Может, такими и бывают ангелы. Девушка на улице была бледная-бледная, и как я не заметил. Так вот как смерть меня заберет. Голым в заброшенном пакгаузе. Завтра Бруно спустится, постучит в мою дверь, но никто ему не откроет. Прости меня, Бруно. Я хотел попрощаться. Мне жаль, что я разочаровал тебя, написав так мало страниц. А потом я подумал: моя книга. Кто найдет ее? Неужели ее выкинут вместе со всеми моими вещами? Хоть я и думал, что пишу для себя, но на самом деле хотел, чтобы ее кто-то прочитал.

Я закрыл глаза и вздохнул. Кто обмоет мое тело? Кто произнесет каддиш[9] над могилой? Я подумал: руки моей матери. Я отдернул штору. Сердце ушло в пятки. Я сделал шаг вперед. Щурясь от яркого света, я стоял перед ними.

Вообще-то гордиться мне особо нечем.

Я слишком легко могу расплакаться.

Я плохо разбираюсь в точных науках.

Я часто не нахожу слов.

Когда другие молятся, я просто шевелю губами.

— Пожалуйста, — женщина, сказавшая мне, где переодеться, указала на тумбу, задрапированную бархатом. — Встаньте здесь.

Я прошел через комнату. Там было, наверное, человек двенадцать, они сидели на стульях и держали свои альбомы. Девушка в большом свитере тоже была там.

— Располагайтесь, как вам удобно.

Я не знал, куда повернуться. Они сидели кругом, куда ни повернешься, кому-то придется смотреть на мою ректальную часть. Я решил остаться как стоял. Я опустил руки и уставился на пятно на полу. Они взялись за карандаши.

Ничего не происходило. Зато я чувствовал бархат ступнями ног, чувствовал, как волоски у меня на руках встают дыбом, а пальцы тянут вниз, как десяток маленьких гирь. Я чувствовал, как мое тело пробуждается под взглядом двенадцати пар глаз. Я поднял голову.

— Постарайтесь не шевелиться, — сказала женщина.

Я уставился на трещину в бетонном полу. Слышно было, как их карандаши шуршат по бумаге. Я хотел улыбнуться. Мое тело уже начинало протестовать, колени дрожали, а мышцы спины напряглись. Но мне было все равно. Если надо, я бы простоял там весь день. Прошло пятнадцать, двадцать минут. Потом женщина сказала:

— Давайте сделаем короткий перерыв, а потом начнем снова, с другой позы.

Я сидел. Я вставал. Я поворачивался так, чтобы те, кто не наблюдал мой зад в прошлый раз, посмотрели на него сейчас. Страницы альбомов перелистывались. Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Был момент, когда я подумал, что вот-вот упаду. Тело мое то обретало чувствительность, то снова немело. Глаза слезились от боли.

Кое-как я сумел одеться. Трусы так и не нашел. Слишком устал, чтобы искать. Я спустился по лестнице, цепляясь за перила. Женщина пошла вслед за мной, она сказала: «Подождите, вы забыли пятнадцать долларов». Я взял деньги и, убирая их в карман, нащупал там скомканные трусы. «Спасибо». Я говорил искренне. Я был измотан. Но счастлив.

Я всегда старался прощать людей. И что? В моей жизни случались периоды, которые длились годами, когда злость поглощала меня. Какая-то мерзость выворачивала меня наизнанку. От этой горечи я получал удовлетворение. Я искал ее. Она была снаружи, а я впустил ее внутрь себя. Я хмурился на весь мир. А мир хмурился мне в ответ. Мы застыли в состоянии взаимного отвращения. Когда-то я хлопал дверью у людей перед носом. Пукал где хотел. Обвинял кассиров в том, что они обсчитывают меня на пенни, держа в руке это самое пенни. А потом вдруг понял, что становлюсь шмоком[10] вроде тех, что травят голубей. Увидев меня, люди переходили на другую сторону улицы. Я был ходячей раковой опухолью. На самом же деле я не был зол. Уже не был. Свой гнев я где-то давным-давно потерял. Положил его на скамейку в парке и ушел. Я так привык, что не понимал, как жить по-другому. И что? Однажды я проснулся и сказал себе: «Еще не все потеряно». Первые дни мне было не по себе. Пришлось учиться улыбаться перед зеркалом. Но навык вернулся. У меня будто груз упал с плеч. Я стал свободен. Через пару месяцев я нашел Бруно.

Когда я вернулся домой из студии, на двери висела записка от Бруно: «Ты хде?» Я слишком устал, чтобы подняться и рассказать ему. В квартире было темно, и я потянул за шнурок, включая лампу в прихожей. Я увидел себя в зеркале. Остатки волос вздыбились на затылке, как гребень волны. Лицо сморщилось, будто его долго держали под дождем.